Книга Солдат, сын солдата. Часы командарма - Эммануил Абрамович Фейгин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А что ты командуешь? — неуверенно огрызнулся обескураженный неудачей Катанчик. — Тоже мне, командир выискался.
— А я не командую, — возразил Сергей. — Я по-дружески прошу. Давай, давай, не артачься. Сам понимать должен.
Сергей плечом легко отодвинул Катанчика и стал рядом с Микешиным.
— Может, отдохнешь минуту, Андрей, остынешь? А я покуда сам порубаю — мне не привыкать. Я по-шахтерски — могу и за двоих, и за троих...
Лицо Микешина побагровело. Такой обиды ему еще никто не наносил. Ему, самостоятельному человеку, — и такое. Все взбунтовалось в нем.
— Ты что дурочку валяешь, комсорг? Да за меня в жизнь никто не работал.
Он обжег Сергея свирепым взглядом, рванул из рук Катанчика кирку и поднял ее над головой:
— А ну, посторонись! Я сегодня злой. Могу и зашибить.
Ох, как он рубанул! Только сверкнула в воздухе сталь, тонко, протяжно зазвенела, и полетели во все стороны блекло-золотистые искры.
Все вокруг наполнилось лязгом, звоном, скрежетом. Сталь обрушилась на камень.
Взвод окапывался.
Взвод вгрызался в скалу.
Катанчик стоял некоторое время, опустив руки, забыв закрыть рот, словно оглушило его этим шумом, но, увидев, что возвращается сержант Фориненко, вздохнул, поднял брошенную Микешиным лопату и принялся выгребать щебенку. Не очень старательно. Не слишком утруждая себя. Лишь бы сержант не придрался, лишь бы не заметил, как тошно сейчас Катанчику орудовать лопатой.
«Но разве такого, как Фориненко, проведешь?» — не без сожаления подумал Вася, хотя обычно всей душой презирал «лопухов». Грош цена человеку, который дает себя провести. Нет, за Фориненко такой грех не числится. Он, можно сказать, даже какой-то сверхпроницательный. Как ни хитри, как ни верти, сержант мигом сообразит, куда ты клонишь. И тут же выдаст тебе все, на полную катушку. А Вася уже не раз, на беду свою, убеждался, чем это пахнет. Что и говорить: характерец у сержанта крутой. Ежели начнет завинчивать гайку, так пищи не пищи, все равно до отказа завинтит. Хорошо еще, если без словесной проработки. А то начнет мораль читать — только держись! Слава богу, что он вообще немногословен. Его разносы как молния: сверкнет, прогремит — и ты уже наверняка поражен, если и не в самое сердце, то, во всяком случае, где-то близко от него. Верный прицел у сержанта, не промахнется. И откуда он только берет такие меткие, пронзительные слова? Всего одна-две фразы, и начинаешь чувствовать себя самым большим грешником на земле. И вовсе уже растеряешься, когда он при этом еще напомнит о международной обстановке, стараясь внушить тебе, что ты не просто солдат, не просто рядовой первого года службы, а деятель мирового масштаба.
Ну что ответишь на такое, как ему возразишь, когда, вместо того чтобы обругать последними словами за явное разгильдяйство, он тебя на такую высоту возносит?
Вася Катанчик и сам не считает себя последним человеком на свете, и, хотя в министры иностранных дел ему, пожалуй, еще рановато, но в политике он все же силен: как-никак он и газеты читает, и на политзанятиях, когда не лень, бывает в числе самых активных. Словом, Вася хорошо понимает, что солдатская служба не простое дело, а государственное, что советский солдат есть деятель мирового масштаба. Все это, безусловно, верно, и Вася гордится этим. «Так зачем же сержант учиняет мне эти словесные проработки? — нередко с огорчением думает Катанчик. — Он же парень толковый и должен понимать, что мне моей сознательности на всю жизнь с избытком хватит». Вася даже попытался довести это до сведения сержанта — намеком, правда, — но, видимо, сержант намека не понял или не хотел понять и продолжал воспитывать Катанчика с не меньшей, чем прежде, настойчивостью. «Мне это просто психологически противопоказано, — пожаловался однажды Вася товарищам. — Я, можно сказать, прямо на корню чахну, как только меня начинают удобрять нравоучениями. Не та почва, что ли? Сам не пойму».
«Сам себя не понимает, а еще хочет, чтобы сержант его понял», — заметил Микешин. Катанчик возмутился: «Кто не понимает? Сержант? Ну, это ты брось! Он человек умный, у него котелок варит — дай бог каждому. Если хочешь знать, так он нашего брата солдата понимает, как никто. За это я его и уважаю».
Многое из того, что сказал на этот раз товарищам Катанчик, он сказал просто так, для красного словца. Хотя Вася и свойский парень, а все же не прочь при случае порисоваться перед друзьями: смотрите, мол, какой я, даже переживания у меня иные, чем у вас.
Но это так, между прочим, без дурного умысла, без всякой корысти. А вот насчет уважения к сержанту Вася сказал чистую правду. Да и как по-другому может он относиться к сержанту! Вася хоть и насмешник, и зубоскал, но в сущности своей честный, справедливый, этого у него не отнять, и потому не может он не признать, что Фориненко, несмотря на всю строгость свою, от которой Васе (что уж тут поделаешь!) временами приходится туго, — человек что надо. Во-первых, дело свое знает назубок, будто всю жизнь отделением командовал. А знающих, умелых людей Вася всегда ценит, уважает. И, во-вторых, что не менее важно для Васи, слава у Фориненко завидная, громкая. Шутка ли сказать — чемпион округа по боксу, мастер спорта. И к тому же Вася убежден, что Фориненко умница. А память у него просто гигантская, как у кибернетической машины. Так что, если честно говорить, без дураков, от такого человека, как Фориненко, он готов любую взбучку принять. Без всякой обиды. Но только не сейчас. Сейчас и без того скверно на душе.
Да, видно, чему быть, того не миновать. Только лишь подумал Катанчик о сержанте, как тот подошел к нему. Катанчика даже холодком обдало: «Так и в сверхъестественное начнешь верить».
— Что, товарищ Катанчик, не в настроении? — спросил Фориненко.
— Угадали, товарищ сержант, не в настроении, — неохотно признался Катанчик.
— Вижу. Похоже, что опять конфликт с коллективом?
Катанчик снова удивился: откуда он знает, его же здесь не было. Но Вася уже так привык шутками маскировать свое истинное состояние, что и на этот раз не удержался:
— Разрешите вопрос, товарищ сержант?
— Давайте.
Катанчика это не
