Книга Русская идея. От Николая I до Путина. Книга первая (1825–1917) - Александр Львович Янов

ли, что любой индивид в здравом уме, кроме разве Жириновского, никогда так не скажет (по крайней мере, в приличном обществе)? А вот в отношениях между государствами произносят это с некоторой даже гордостью и в самых респектабельных кругах, хотя и не совсем понятно, чем, собственно, отличается национальный эгоизм от личного. Наблюдение чудака не от мира сего, скажете вы?

Понадобились три четверти столетия и две мировые войны, чтобы хотя бы часть современного мира, Европа, додумалась до того, как первостепенно важно подчинить эти самые, вчера еще для нее священные национальные интересы интересам Сообщества. И объявив, что безопасность Сообщества выше национального суверенитета отдельных его членов, признала правоту одинокого чудака «с печатью гения на челе». Увы, лавры первооткрывателей достались другим, о Соловьеве никто и не вспомнил.

Нет пророка в отечестве своем

Но то в Европе. Беда Соловьева — и России — в том, что не услышали его дома (как, впрочем, и самого талантливого его оппонента Константина Леонтьева). Не услышали и до роковой войны и революции, и после. И вообще случилось с ним самое худшее, что может случиться с автором великого открытия: открытие просто забыли. На полтора почти столетия. Хотя ему удалось то, что не удалось Леонтьеву: он создал школу. Его «философия всеединства» вдохновила блестящую плеяду мыслителей Серебряного века. И Николай Бердяев, и Сергий Булгаков, и Семен Франк, и Георгий Федотов считали его своим учителем.

Но и тут не повезло Соловьеву. Как философа его боготворили, как политического мыслителя его. не заметили. Даже ученики. В этом, самом важном для него качестве его для них не существовало. Бердяев был прав, конечно, когда писал, что «Соловьевым могла бы гордиться философия любой европейской страны, но русская интеллигенция Соловьева не читала и не знала». Бердяев, однако, читал. И полагал, что знал. Но много ли понял? Вот что писал он о той самой «последней» войне, в которой учитель видел неминуемую гибель петровской России: «Я горячо стоял за войну до победного конца. Я думал, что мир приближается к решению великой исторической проблемы Востока и Запада и что России предстоит в этом решении центральная роль». Признал бы, спрашиваю снова, Соловьев своим учеником Бердяева?

Вот так и остался единственный в истории русской мысли человек «с печатью гения на челе» фигурой трагической и. забытой. Это и принес я зимою 1968 года Чаковскому. Нечего и говорить, что очерк не напечатали. И даже не извинились.

Глава 8

ЛЕКСИКОН РУССКОЙ ИДЕИ

Логика нашего общения, надеюсь, понятна читателю. Сначала я познакомил его с главными героями нашей отрасли знания (истории Русской идеи), то есть с европейским выбором декабристов и его вековой соперницей, самой ее величеством Русской идеей: сперва с первым ее воплощением — николаевской официальной народностью, затем со славянофильством, сменившим ее в этом качестве в постниколаевской России. Еще более основательно познакомились мы с самодержцем, создавшим по лекалам Русской идеи тот самый «архаический старый режим», которому суждено было (вспомним Н. В. Рязановского) «обрушиться в пожаре 1917 года». И, конечно, с русскими европейцами, с Чаадаевым, предсказавшим губительность нового в его время обычая «любить родину на манер самоедов» и с Соловьевым, которому удалось в одной краткой формуле очертить путь к «самоуничтожению» великой страны, оказавшейся в плену Русской идеи.

А. Грамши

Осталось нам теперь прежде, чем перейти к хронологическому изложению этого рокового пути, познакомиться с лексиконом Русской идеи, то есть с основными ее понятиями, с ее, если хотите, языком. Кое-что из этих понятий подхватили мыуже по ходу дела, знаем и про антиевропейское особнячество, и про национальный эгоизм, и про «лестницу Соловьева». Но некоторые ключевые термины, без которых нам в дальнейшем не обойтись, пока темны. Например.

Идея-гегемон

Этот термин позаимствовал я у знаменитого итальянского диссидента Антонио Грамши. К слову, интереснейшим он был человеком, диссидентом, если можно так выразиться, вдвойне. И для фашистов в Италии был он persona non grata, и для коммунистов. Крупнейший теоретик марксизма, бывший генсек ЦК КПИ, Грамши провел последнее десятилетие жизни в фашистской тюрьме (он умер в 1937-м). И именно в «Тюремных дневниках» бросил он вызов священной корове ленинизма, теории, согласно которой победить в борьбе за власть могут лишь «партии нового типа», наподобие большевистской.

Грамши противопоставил этому другой опыт. В эпоху реакции, наступившую после мировой войны и победы большевиков в России (он называл ее «междуцарствием», Interregnum), ИДЕИ (политическая мифология, если хотите), полагал Грамши, важнее устройства партий. Диссидентская идея, завоевавшая умы, овладела в 1922 году властью в Италии. И так же выиграл схватку в идейной войне в 1933-м национал-социализм в Германии. Именно этот феномен политической мифологии, овладевшей умами, и назвал Грамши идеей-гегемоном.

В применении к России все было, конечно, сложнее. Славянофильство, которое никогда не было партией, тем более «нового типа» (всего лишь диссидентской поначалу компанией молодых интеллектуалов), хотя и добилось в постниколаевские времена статуса идеи-гегемона (в том смысле, что одолело в умах большинства декабристскую идею европейского выбора и, по сути, продиктовало курс страны на три поколения вперед), государственной властью не овладело. И тем не менее сумело завести страну в тупик и до самого крушения петровской России власть его над умами оставалась практически безраздельной.

Один пример не оставит в этом сомнений. Попробуйте как-нибудь иначе объяснить, почему в июле 1914 года вполне уже западнический истеблишмент в Петербурге, оказавшись перед критическим выбором, принял именно славянофильское решение — ввязаться в ненужную России и гибельную для нее войну. Ровно ведь ничего не стояло для России в этой войне на кону. Ничего, кроме славянофильских фикций — давно уже утраченного русского влияния на Балканах, Константинополя и креста на Св. Софии. Даже крест уже на Путиловских заводах успели изготовить. Чем еще, подумайте, можно было оправдать смертельный риск, на который пошла тогда Россия, если не мощью идеи-гегемона, бессознательно усвоенной, как и предсказывал Соловьев, не только ее сторонниками, но и оппонентами?

С другой стороны, объясняет нам мысль Грамши, почему потерпели поражение в 1825 году декабристы в России и в 1848-м революция в Европе. В обоих случаях не завоевала еще тогда идея конституции большинство образованного класса, не стала она идеей-гегемоном. И вообще, выходит, не может добиться успеха никакое общественное движение, не сокрушив сначала оппонентов в войне идей. Вот такой вывод. А теперь

Наполеоновский комплекс России

Будем справедливы, речь здесь не о какой-то специфически русской, но об общеевропейской болезни.