Книга Радуница - Андрей Александрович Антипин

прожевал Никита. – А зачем они нам?

– Много будешь знать – скоро состаришься!

Никита не обиделся, тайком от мамы посматривая на жвачный вкладыш, на котором той самой ночной бабочкой, о какой кричит эстрадный кривляка, разложилась во всей своей беспутной красе городская путана. В комнате он исследовал её получше, а затем спрятал вкладыш под матрасом, чтобы никто не нашёл…

С чего бы, спрашивается, скрывать простой вкладыш?

Тётка оказалась больно интересной, затейливо придуманной буржуазным Западом. Она была одета в один купальник! Никита, конечно, слышал, что водятся такие, и даже видел их на игральных картах у старшеклассников, но чтобы на вкладышах жевательных резинок!.. Как уж он мудрствовал-гадал, но вскоре дознался, что нужно лизнуть по наклейке – и последняя одёжка с тётки спадёт, а едва слюна обсохнет – появится снова. Главное, успевай глаза лупить да наяривать мокрым от слюны языком!

* * *

Вечером Никита сидел в детской и выполнял задание по физике, надувая ртом сочные пузыри, пока те не взрывались с брызгами. Это ничуть не отвлекало, наоборот, всячески скрашивало скучный быт формул и цифр. Он излизал вкладыш до того, что одежонка на тётке (нарисованная, как он понял, специальной тушью) в очередной раз исчезла – и уже насовсем.

Владислав Северянович ужинал, Антонина Сергеевна процеживала через марлю молоко.

– Я только попробую, чего ты взъелся сразу! Не пойдёт дело – сбагрю назад. Велика потеря!

– Они таких и подыскивают, чтобы потом деньги из них качать! Они к умному-то не пойдут, а дуру колхозную за кило́метр видят!

– Умный – это, конечно, ты? А я… Фу, опять наелся чеснока!.. Не такая уж я и дура, кое-что понимаю. Потом, надо же на что-то жить. Сколько эта катавасия продлится, будет ли толк?

– Будет, – успокоил Владислав Северянович. – Всех уволят и на улицу выбросят! Вот забастуете когда!

– Всё-таки хочу попробовать, – поворачивала на своё Антонина Сергеевна, отжимая марлю над ведром. – Кожубекова тоже с жевачек начинала – а сейчас кто? Крупный предприниматель, пожалуйста. Такими делами ворочает…

– А-а, с Кожубечихой со своей! – скрипнула дверца: Владислав Северянович закурил, выдыхая дым в печку. – Она давно в глазах упала…

– С чего это, интересно?

– Приезжала по осени картошку скупать: принимала по одной цене – сбывала в десять раз дороже. А люди раком стояли, в грязи ковырялись, сколько ещё сушили потом! Такая гниль, а непогода была, подгадил нам сёгоды боженька…

Интересно рассуждал Владислав Северянович! Если осень выпадала сухой, он говорил: «С Божьей помощью откопались!», а когда мокрой: «Подгадил боженька, испаскудилась небесная канцелярия!»

– Так ведь ей тоже платить надо! И капитану этому, на чью баржу грузили, и грузчикам, и надзор какой-то есть, наверное. Да и там, в Якутске, тоже без копейки никуда. Тем же шоферам – отстегни, не на своей же горбушке она эти мешки пёрла на рынок… То на то и выходит!

– Я согласный, не по одной цене! У них там жизненные условия и прочее. Но и с зубов шкуру драть – разве правильно? Девятьсот рэ прибытка – не хрен собачий! Вот тебе и коммерция…

Уж в чём-чём, а в этом-то Никита был согласен с отцом. Он тоже не переваривал Кожубечиху – толстую бурятку, доярку с фермы. У неё была красивая дочь Настя, а с её сыном Алдаркой он даже играл, пока они не уехали в Ростов. У Алдарки первого на селе завелись настоящие джинсы и аляска (куртка такая). Возле него хороводились другие ребятишки, потому что Алдарка всегда был при жвачках, а мог и американским шоколадом угостить. Правда, не за так. Сын Кожубечихи завёл моду: лень ему чистить стайки – назовёт пацанов, насулит жвачек, да ещё и командует. Он и с Никитой хотел поступить так же, и Никита даже согласился. Но когда Алдарка стал и на него покрикивать, Никита толкнул его в навоз, а сам ушёл домой. Кожубечиха вскоре нарисовалась – глаза навылупку, в руках – Алдаркина грязная куртка, из пасти слюна летит, как у бешенной собаки… И Никита, глотая слёзы (схлопотал от матери), битых полчаса корпел над тазом, шоркал да отжимал, а когда стемнело, вывесил куртку на забор, стесняясь идти к Кожубеевым. С того случая Алдарка стал ещё больше задаваться и за жвачки, за шоколадки (а чаще за пустые обещания) переманил на свою сторону и навострил против Никиты некоторых его друзей. Они даже пытались взять штурмом поленницу, куда Никита залез с батареей из снежков, но Никита уронил на голову Алдарки полено – и Кожубечиха прискакала опять…

Ещё Антонина Сергеевна не закончила с вечерней посудой и Владислав Северянович не загасил окурок, а Никита уже твёрдо усвоил, что его мама встала на путь коммерции и по ней (по маме) скоро тюрьма заплачет, а по ним (то есть по Никите и Владиславу Северяновичу) – голодная смерть. Нет, Никита не подслушивал! Просто слова Владислава Северяновича вспухли тугими пузырями и, заскрипев от тесноты вложенных в них страшных смыслов, лопнули, как огромный жвачный шар, прогремев по всей квартире:

– По миру хочешь отправить?! Так давай, лебези перед своей… бабкой-коммерсанткой!!!

Чу! Старуха-грибница нашла своё настоящее имя, как будто и в самом деле назвалась груздём и в кузовок полезла.

О, старушка оказалась ничего себе!

Она (присев на табуретку, лепетала Антонина Сергеевна) вышла на пенсию, вместе с другими пенсионерками наладилась торговать семечками, грибами, ягодами… Скопив деньжонок, арендовала место в супермаркете («Открыла лавочку!» – определил Владислав Северянович), стала ин-ди-ви-ду-аль-ным предпринимателем («торгашом!»). Спустя год-другой ушла из-за прилавка и наняла продавца, соображая масштабнее, замахнувшись вести торг по всему району. Для этого она ездила по деревням («дураков облапошивать!»), создавала торговые точки, а продавцов для них подыскивала из местных («в кабалу загоняла!»). Так подговорила Антонину Сергеевну («нашла дуру!»), пообещав условленный процент от выручки…

Антонина Сергеевна так почтительно произнесла последнее слово, что Никита, хотя и знал о его значении из алгебры, подумал: это что-то другое – живое, правдашнее, в замшевой кепке, пузатое и важное, как директор продуктовой базы, у которого они отоваривались под расписку…

Зарплату ни отец, ни мать не видели уже восьмой месяц. Жили, как большинство в деревне, огородом. Все пустоши были разработаны и засажены картошкой, распахивались даже косогоры и межи. Картошка в деревне – это главная расчётная единица. На неё всегда можно приобрести дрова, бензин, муку, одежду. Держали и маломальское хозяйство – десяток кур да корову с телком, чью кудрявую голову в ноябре поднимали за рога и несли, капая красным на снег. Спасало, что давали в долг в магазине. Но, конечно, брали только самое нужное: крупы, макароны, чай, соль. Часто конфетки завалящей, с протёкшей ягодной прослойкой,