Книга Переходы - Алекс Ландрагин

над нами разбомбят, мы окажемся просто погребены заживо.

Я чувствовал, как незнакомка дрожит всем телом, будто пойманная птичка, и обхватил ее руками — не обнял, а попытался снять с нее вес сдавивших нас человеческих тел. Ноздри щекотал запах пота, рубашка сделалась липкой. Сердце бухало, каждый удар сопровождался резким уколом боли, напоминанием о моей смертности. От этой боли у меня имелись пилюли, но я их никогда не принимал. Щекой женщина вжалась мне в грудь. Мне тоже было страшно, но страшно мне было уже так давно, что застарелый страх сделался частью моего существа, заполз внутрь, оплел меня, будто лоза, и питался теперь тем же соком, который поддерживал жизнь и во мне.

Щелкнула крышка зажигалки. В дальнем конце помещения раздался голос: «Покурить нужно. У меня клаустрофобия». Запахло горящим табаком. Женщина в моих объятиях задрожала сильнее. Она сотрясалась всем телом. Я чувствовал, как среди молчания, взрывов, запахов мяса, сыров, пота и табака нарастает волна паники: по загривку и спине ползли капли пота. Сердце все ускоряло темп, дыхание участилось, за глазными яблоками сгущалась мигрень. Все мои чувства устремились вверх, за пределы подвала — понять, что там происходит, какова будет наша судьба, — и я утратил представление о времени. Стало казаться, что мы никогда уже не выйдем из этого подземелья, все умрем внутри, погребенные под грудой обломков. Я подумал про Роттердам: на то, чтобы превратить величайший порт Европы в свалку мусора, у немцев ушло всего четыре дня. «Мне нужно выбраться», — прошептал я скорее самому себе, чем кому-то еще. Почувствовал, как руки женщины еще крепче сжали меня за пояс. Непонятно как, но это неприметное ощущение будто сдвинуло что-то у меня внутри, паника, грозившая захлестнуть полностью, отступила.

Минута тянулась за минутой, и наверху стояла полная тишина. Казалось, Парижу даровали отсрочку смертной казни. Вновь завыли сирены, возвещая конец налета, — мы были свободны. Распорядитель забрался по лестнице, откинул люк. Над нами витал свежий воздух и приглушенный вечерний свет. Вспыхнули новые сигареты, среди собравшихся завязалась дюжина спонтанных разговоров. Все дожидались своей очереди подняться по лестнице. Некоторые остались пить и разговаривать в бистро, другие задержались на улице, под золотистым небом. Болтали, сговаривались встретиться снова и выпить вместе, пожимали руки, желали друг другу удачи.

Когда мы добрались до лестницы, женщина с кладбища стала подниматься первой. Я хотел было за ней последовать, однако уступил очередь пожилому господину, который ждал рядом. Когда я выбрался из подземелья, ее уже не было. Я выскочил на улицу, красный шиповник на черном шелке мелькнул на противоположном тротуаре. Между нами было уже полквартала — она бежала, держа туфли в руках. Я бросился вдогонку. Побегать после нашего краткого мучительного пленения оказалось приятно. А еще мне не хотелось, чтобы она исчезла. Она, сама того не ведая, непонятным образом помогла мне там, в подвале.

Я нагнал ее у задней калитки кладбища — она ухватилась за прутья решетки и трясла их, как будто калитка могла открыться по волшебству. Но та не поддавалась, женщина развернулась и привалилась к ней, осела на корточки, закрыла лицо руками. Я подошел.

— Что случилось? — спросил я, вставая на колено и дотрагиваясь до ее плеча.

Она посмотрела на меня так, будто видела впервые, глаза блестели от слез.

— Мне некуда пойти.

[193]

Квартира

Проснувшись, я увидел, что в глаза мне смотрят два угольно-черных глаза. Женщина с кладбища. Тыльной стороной пальцев она поглаживала свежую щетину у меня на щеке и бормотала что-то ободряющее.

— Вам кошмар приснился, — пояснила она.

— Я кричал?

Она кивнула.

— Простите, пожалуйста.

— Ничего. Вы же меня предупредили.

— Правда?

— Сказали, что вам каждую ночь снятся кошмары.

— А, да, верно.

Полная пепельница, два грязных бокала, пустая бутылка из-под кальвадоса на столе. Моя однокомнатная квартира, озаренная тусклым светом ночника, была погружена в глубокое полуночное молчание. Я вспомнил, как пригласил ее переночевать. Сам я спал в кресле. Она — в моей постели, в своем черном шелковом платье. Вспомнились события, которые к этому привели: кладбище, налет, бомбоубежище. То, что она приняла предложение, меня удивило. Тогда же она назвала мне свое имя: Мадлен.

Мадлен закурила и глянула на меня искоса.

— А что вам снилось?

— Что только не снилось. У меня два повторяющихся кошмара. Действие их всегда происходит в прошлом. В одном я нахожусь на этаком старомодном трехмачтовом корабле. Я — корабельный врач, мне нужно отнять человеку руку, а обезболить его я могу только водкой и лауданумом. Этот сон довольно часто повторяется. Есть и другие. В некоторых я на тропическом острове. В других я женщина, ращу ребенка во время прусской осады, а иногда — хотите верьте, хотите нет — я Бодлер и бедствую вместе с Жанной Дюваль. Но общее во всех, похоже… — Я осекся, смутившись собственной разговорчивости.

Мадлен, которая как раз закуривала, замерла и посмотрела на меня с любопытством, полным одновременно и интереса, и ужаса. Лицо ее озарял оранжевый свет спички.

— Что? — спросила она.

— Глаза.

Она зажгла сигарету, подалась вперед.

— Какие глаза?

— Самые разные, разного цвета, на разных лицах. Все мои сны заканчиваются тем, что я смотрю кому-то в лицо, и в этот момент всякий раз с криком просыпаюсь.

— А почему вы кричите?

— Понятия не имею.

— У вас акцент, — сказала она. — Вы немец?

— Да. Из Берлина.

Она прикусила нижнюю губу и отвернулась, держа сигарету в дрожащих пальцах и нервно затягиваясь. На миг женщина полностью отрешилась, ушла в себя и будто бы забыла о моем присутствии.

Через минуту-другую она встала и направилась к книжной полке, забитой книгами.

— Чем вы занимаетесь?

— Я писатель.

— Вижу, у вас много книг о Бодлере. — Она сняла с полки «Цветы зла». Улыбнулась, чуть заметно приподняв уголок рта. — Какое у вас любимое стихотворение?

— Непростой вопрос. Любимых много. Пожалуй, «Прохожей».

Ведя пальцем вдоль книжных корешков, она продекламировала по памяти: «Твои глаза на миг мне призрак жизни дали…»

— «Увижу ль где-нибудь я вновь твои черты?»[1] Она испытующе посмотрела на меня через комнату, будто не до конца понимая, что обо мне думать.

— Интересный выбор.

— А ваше? — спросил я.

— «Альбатрос».

— «Поэт, вот образ твой! Ты так же без усилья летаешь в облаках средь молний и громов…»

— «Но исполинские тебе мешают крылья внизу ходить, в толпе, средь шиканья глупцов». — Она вновь улыбнулась той же улыбкой. — Это стихотворение он украл.

— Украл? У кого?

— У меня. — Она вновь повернулась к полке и принялась разглядывать