Книга Солнечный зайчик. Шанс для второй половинки - Сергей Юрьевич Ежов

и всю дорогу придерживала меня и Валерку, чтобы не сильно трясло. Владимир Алексеевич ехал осторожно, медленно, но уже через десять минут он был у больницы, где нас ожидали врач, медсестра и две санитарки.

В приёмном покое я, наконец, осмотрелся: больница как больница. Чисто, стены на человеческий рост выкрашены светло-зелёной масляной краской, а выше выбелены извёсткой, как и потолок. Пол красно-коричневый, двери и рамы — покрыты белой масляной краской. Пахнет хлоркой и карболкой — старыми проверенными дезинфицирующими средствами. До «Акваминола» ещё далеко, его, пожалуй, и не разработали. Но самое главное, тут создана стерильная зона, и это успокаивает. Значит, работают профессионалы.

Валеркой занялись первым — его повреждения выглядели значительно опаснее. Я лежал на каталке, меня раздевала пожилая санитарка, а за ширмой врач и медсестра со второй санитаркой занимались Валеркой. Слышно было, как Валерка скрипит зубами и матерится, а врач командует: «Срезайте одежду, да складывайте в кучу! С нею ещё милиция будет работать»!

Что там дальше делали с Валеркой, не знаю, так как меня, по моей просьбе и с разрешения врача, покатили в душевую, и помыли. По-моему, санитарка сильно удивилась: мальчикам положено смущаться перед женщинами, а мне-то чего стесняться? Я тоже женщина, хотя и глубоко внутри. И тут меня просто обожгло: а как же я буду ходить в общественные туалеты и в бани???

А, ладно, поживём-увидим.

Поместили меня вместе с Валеркой Иваниенко в трёхместной палате, на втором этаже железнодорожной больницы. Третья кровать пустовала, а потом её и вовсе убрали, поскольку милиция возбудила следствие, и допуск в палату запретили всем, кроме лечащего врача, одной медсестры и одной санитарки. Так как Валерка был нетранспортабелен, то из Пресногорьковки уже к обеду пригнали передвижной рентген, и на нём же, заодно, сделали снимок ноги и мне.

Валерка был безнадёжен: его жестоко пытали и ломали. Четыре ребра было сломано, причём осколок ребра находился в опасной близости от сердца. Коленные и локтевые суставы раздроблены, сорваны ногти на левой руке. Но лицо, при этом, было целым, даже синяков не наблюдалось. Тело же несчастного представляло собой сплошной синяк, впрочем, плохо различимый на фоне татуировок. Милицейский капитан, пришедший опрашивать Валерку, увидел татуировки на руках, попросил медсестру раздеть Валерку. Мне с моего места было не видно, что там, у Валерки на груди и животе, но капитан был сильно впечатлён:

— А дядя-то в авторитете! Законник[21], если не фальшивый, конечно.

Капитан попытался задавать тихим голосом какие-то вопросы, но Валерка только закатывал глаза и только иногда невнятно мычал, пуская пузыри. Наконец он и вовсе обмяк, потеряв сознание.

— Больному нужно дать хотя бы несколько дней, чтобы собраться с силами. — укоризненно заметил врач, вошедший вместе с капитаном.

— Не Вы ли, Борис Иванович, говорили, что он безнадёжен, и умрёт, максимум через неделю?

— Говорил. А сейчас вижу, что ошибся, и ему осталось, может быть, сильно меньше. В любом случае, ничего вы от него не добьётесь.

— Борис Иванович, зачем вы пацана поместили вместе с Иваниенко? Вы же знаете, что тут явный криминал? А ну как бандиты, что пытали Иваниенко, решат, что он что-то передал пацану? Поймают ведь, и запытают. Там, судя по всему, замешаны либо старые разборки, либо деньги, либо и то, и другое вместе. Немедленно переведите пацана в другую палату, и персонал предупредите, чтобы молчали о том, что они лежали вместе.

— Да они и пролежали-то полночи и сегодня полдня, да всё в присутствии врачей и медсестёр. Ни секунды наедине не оставались.

— Хорошо коли так. Но вы уж дайте указание.

Капитан ушёл, а врач вызвал старшую медсестру и распорядился:

— Юрика немедленно перевести в изолятор. Потихоньку предупреди всех, чтобы помалкивали о том, что Юрик лежал с Иваниенко: так милиция распорядилась. Если что, дело будут иметь с милицией. Ясно?

— Ясно, Борис Иванович! Только изолятор подготовить надо, там после ремонта даже кровати нет.

— Ну, так распорядись!

Медсестра ушла, и тут же в дверь сунулась чья-то голова:

— Борис Иванович, там из дистанции звонят, по нашему заказу медикаментов.

— Ох, ты ж, как не вовремя! — и врач чуть ли не вприпрыжку убежал.

— Юрок! — послышался от постели умирающего соседа слабый, но жёсткий голос.

— Да, дядя Валера!

— Юрок, сможешь добраться до меня? Важное слово скажу. Только долго не думай, у нас на круг три минуты, не больше.

— Сейчас.

Поднимаюсь, сую подмышки костыли, стоящие у кровати, и неловко (откуда взяться практике?) ковыляю до кровати Валерки и сажусь на стул.

— Чего, дядь Валера?

— Мент, что до меня тут докапывался, он не простой мусор, он волчара тёртый и крученный, видать за мной он, сука, охотится.

— Он же сказал, что первый раз тебя видит?

— Я, еbaть-насratь тоже много чего могу сказать, в натуре. Язык — он бlя, ваще без костей. А только уработали меня не урки и не приблатнённые жиганы[22], а ментовские бивни или ещё кто там у них красной масти. Короче так: были у меня филки[23]. Много. Очень много. И филки, и рыжьё[24] и цацки[25]. И достались они мне по чесноку[26], без мокрухи[27] и ваще они не наши, не савецкие[28]. Но это не твоего ума дело, меньше знаешь — дольше век. Короче. Три мелкие ухоронки я сдал шакалам, а четвёртую, главную, не сдал. Отдаю её тебе.

— Зачем?

— А ты что хошь с ней делай — хошь своей совковой власти отдай за просто так, а хошь — на благое дело употреби, вот только упаси тебя господи, в церкву не сдавай. Там гнильё почище, чем среди самых гнилых отстойных блатарей, отвечаю за базар. Ты, я слышал, песни навострился сочинять, да душевные такие, в натуре. Вот нычку-то[29] на такое дело и употреби. Короче: нычка в колодце. Тама костыли в стенку набиты, чтобы колодец чистить, так на пятом сверху костыле стрелка. Смотришь по стрелке, тама будет замазанная цементом дырка в кольце, разобьёшь цемент, за ним дверка. Дверку сразу не открывай, подзорвёшься. Посмотри, справа от ручки торчит гвоздик. Гвоздик пальцем притопи до основания, это чтобы мину поставить на предохранитель, а там и дверку открывай, да выгребай все, что тама лежит. Всё твоё.

— За что мне это, дядя Валера?

— За то, что человек. Ты нахера полез в горящий дом?

— Ну, бабы сказали, что ты там.

— Старая, пропитая, матершинная, блатная, нахер никому не нужная мразь. Так?

— Не так. В первую голову —