Книга Абонент снова в сети - Данил Владимирович Елфимов

Зубцину, а смирно покоился на водительском кресле, наблюдая со стороны, сквозь толстое лобовое стекло. Дожидался ли он чего-то? Может результатов анализа крови – единственной возможности обнаружить яд? Быть может, они оба склонялись к единому мнению, что содержание яда в крови никому не удалось обнаружить, оттого отпадает мешающая как соринка в глазу необходимость проведения махинаций, позволившим им сохранить под задницами «нагретые места». Ведь тогда бы не было причины для беспокойства – никто ничего не знает и вряд-ли узнает.

А слезы, побежавшие по лицу девушки, как только до её ушей донеслось название яда – какова цель предназначалась им? Я начал склоняться к мнению, что эти слезы и заглушаемое прижатой ко рту ладонью рыдание – воздействие всё того же страха. Виктория испугалась, как только поняла, что Зубцину стало известно о яде. Это же оказалось известно и Дагуневскому, что и поспешил на помощь.

Все факты на лицо: сложно сомневаться в их непричастности к смерти Романа Ильжевского. Виктория отравила его цианистым калием, полученным, скорее всего не без помощи связей нового мужа, а после сбежала в Екатеринбург «для решения очень важных дел». Но тут же ребром вставал один-единственный вопрос: зачем?

Я взял в руку нож, чтобы наконец-таки отрезать кусок мяса, но… рука застыла не твёрдой неподвижности. Сжатая ладонь тут же ощутила его приятную тяжесть. Вверх по руке, будто потоки воды по вымоинам от дождя в асфальте, потек металлический холод, особенно ощутимый в области линии головы. Я, завороженный, уставился на него, словно никогда до этого не держал в руках ножей. Его лезвие достаточно толстое, длиной не больше десяти сантиметров, мерцающее холодным блеском чистого метала, оканчивалось закруглённым концом. Он походил на те маленькие ножички, которыми буржуи во фраках нарезали желтые кубики масла, нежели на инструмент для резки жесткого мяса.

«Таким нельзя быстро убить человека, – услышал я свои мысли. – Лезвие круглое. Ему не по силам пробить упругую кожу и вонзиться в мясистую плоть. Им можно только резать. Можно порезать выступающие синие вены в области кисти, или горло. Можно резать человека в любом месте, на что потребуется много времени и силы».

Но тут в моей голове на миг резко возник жуткий образ. Происходящее оказалось слишком четким, и, несмотря на всё свою мимолётность, я сумел увидеть каждую деталь так хорошо, словно передо мной возникла фотография. Фотография с места совершения жестокого убийства.

Я увидел Викторию, лежащую в алой луже. В этом сомневаться не приходилось. Я увидел её лицо – жуткое, искажённое в предсмертной хватке агонии, покрытое кровью лицо, с застывшим выражением кошмара на нём. Кудри её светлых волос слиплись. Некогда зелёная пижама, напоминавшая цветом густую траву в тени раскидистого дуба, пропитался набежавшей кровью, потемнела и облегающее опустилась на тоненькую, почти модельную талию и грудь с несколькими глубокими колотыми ранами, которой более не суждено было подняться при вздохе. Остекленевшие глаза, налившиеся ещё не высохшими слезами, смотрели прямо на меня, смотрели вглубь меня. Тонкие губки, долгие годы, любяще прикасающиеся к слегка шершавым щекам собственноручно убитого мужа, навеки застыли в безмолвном крике.

И тут душераздирающий, ни с чем несравнимый женский вопль ворвался в мои уши, как вечерний гром в ожидании грозы, разрывающий уличную тишину. Сердце в момент покрылось тонкой коркой льда. Это быль вопль, переходящий в визг. В нём слышалась боль, чистая физическая боль. Ненависть. И испуг. Испуг, разделяющий границу между жизнью и смертью. Между нашим миром скромного бытия и адом, с горящими в вечном пламени грешными душами, на чей счёт выпало проклятие бесконечно повторяющихся мук. Вопль умолял, вопль молил пощады, вопль сочетал надежду на лучший исход.

Но всё оборвалось…

От неожиданности я вздрогнул, расцепив пальцы правой руки. Нож выскользнул из вспотевшей ладони, на мгновение завис в воздухе и громко звякнул, соприкоснувшись тяжёлой металлической рукоятью с краем тарелки. Кусочек белого фарфора отскочил в том месте. Находящиеся в зале посетители настороженно подняли на меня свои глаза, видимо, так же как я испугавшись звонкого стука. Армянин, с видом полной отрешённости от земных воздействий жаривший куски мяса на длинном мангале, спустился с небес и, перегнувшись через стойку, вопросительно посмотрел на меня.

«Они считают меня сумасшедшим, – прозвучала единственная мысль, возникшая в пустующем после увиденного мозгу. В данный момент извилистые коридоры моего сознания наполняла абсолютная тьма. Пещерная тьма, где эхом раскатился женский крик. – Их лица приобрели то самое выражение, с которым «нормальные» и психически уравновешенные созерцают обезумевшего собрата, словно невиданную зверушку, привезенную таким же «нормальным» и психически уравновешенными».

Стараясь избежать их жестоких взглядов, я опустил свои глаза на тарелку и… Новая волна могильного холода пробежалась по сгорбленному позвоночнику и добралась до низа живота. Я почувствовал наступающий приступ тошноты, горечь наполнила рот, кислый вкус образовался на кончике пересохшего языка.

Лезвие ножа приземлилось прямиком в красный соус – достаточно густой, чтобы сохраниться в лужице и не растечься по всей тарелке и достаточно жидкий, позволившему гладкому металлу погрузиться в острую жижу. Капельки с мелко рубленой петрушкой и чёрными крапинками перца разбрызгались по тёмной поверхности стола вблизи тарелки.

Нож в соусе. Красная жидкость покрывает его округлённое лезвие, прямо как… как… кровь. Человеческая кровь, ранее быстро бегущая по лабиринту сосудов, капилляров и вен, гонимая тяжелыми ударами сердца, вырвалась наружу. По моему телу пробежали ряды мурашек, и новый образ затмил собой мысли.

Теперь я увидел человека. Тёмный силуэт с поднятой к верху рукой. В другой ситуации я обязательно вспомнил бы мать Нормана Бейтса – его вторую личность, тихонько подкравшуюся к ничего не подозревающей Мэрион, решившей принять душ. Силуэт мужчины (по какой-то причине я твёрдо был уверен, что тень пала именно на мужской пол) имел достаточное сходство с деспотичной и главное – сумасшедшей женщиной. В высоко поднятой над головой руке был зажат кухонный нож. Длинное лезвие почти до середины перепачкалось ярко алеющей, бросающейся в глаза как кляксы на белом листе бумаги кровью.

Но это не был Норман Бейтс, владелец мотеля, павший жертвой психологического расстройства. Им был…

Я понял, на чьё лицо пала тень, стоило лишь услышать знакомый голос. Резкие, высокие нотки, вонзающиеся в человеческий слух как выпущенный из дыхательной трубки неким краснокожим индейцем ядовитый дротик в грубую кору. Человек почти визжал, не шевеля при этом губами. Визжал громко, захлёбываясь в волнах нахлынувшей радости, не обращая внимания на стремительно погружение под воду – зелёную воду безумия.

– ЭТО НЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ – КРОВАВАЯ МЕСТЬ!

Я, вскрикнув, вскочил из-за стола. Тяжёлый деревянный стул