Книга Франчиска - Николае Бребан

высоким. Подобную благородную голову я видела в одной французской книге, где был изображен придворный времен Людовика XV, играющий на флейте посреди салона.

Как я узнала через некоторое время, господин Пенеску бежал из Бухареста от бомбардировок, а так как родом он был из высокопоставленной семьи и служил главным секретарем какого-то министерства, то ему была предоставлена квартира у нас. В городе было довольно много беженцев из Бухареста, первые появились примерно за год до его приезда. Я всегда была счастлива, когда к нам хотя бы на несколько часов приходил посторонний человек. Тогда и отец, и мать, и обе мои старшие сестры совершенно менялись, стремясь не ударить в грязь лицом перед важным гостем. Таким образом в наших обычных семейных взаимоотношениях, отличавшихся особой строгостью и косностью взглядов, вдруг возникал островок, очертания которого вырисовывались тем рельефней, чем значительнее был посетитель. Вот таким-то путем я и прошла школу социальных отношений! На этот раз моя радость достигла предела: наш гость принадлежал к самому высокому кругу и должен был оставаться у нас весьма продолжительное время. Естественно, что с самого начала я смотрела на него как на союзника.

И действительно, господин Пенеску решительным образом изменил атмосферу в нашем семействе. Мой отец, как я уже говорила, был человеком несколько блаженным, ограниченным, лишенным всякого авторитета, ему доставляло удовольствие исчезать время от времени в винном подвале епископа, откуда он возвращался еще более блаженным, еще более беспомощным и наивным. Щеки его тогда пылали, а голубые красивые глаза глядели словно издалека и в них светилась безграничная радость, как будто он открыл для себя, как чудо, простую, до смешного простую истину, которую, однако, все до него незаслуженно отрицали. В такие минуты мы, дети, необыкновенно любили его; мать же воспринимала это по-своему, она, превращаясь в карикатуру на самое себя, вытягивалась, широко раскрывала глаза и несколько дней ходила столь торжественно холодной, вознесясь над всеми человеческими страстями, что все мы ощущали словно укор в свой адрес. Ее презрение к мужу, презрение женщины, хорошо владеющей собой, становилось настолько явным, что мой отец совсем сникал, окончательно теряя авторитет священника и главы семейства, он опускался до нашего уровня, играл и разговаривал с нами, чему мы, конечно, были очень рады. Через несколько дней отношения родителей восстанавливались, и все начиналось сначала. С того дня, как господин Пенеску поселился у нас (а он прожил в нашем доме почти четыре месяца), прекратились походы отца в винный подвал и отец казался нам чужим человеком, хмурым и суровым, а порою даже и жестоким. Мать же моя вдруг неожиданно расцвела! Ее необычайная энергия, лишавшая ее женственности, вдруг куда-то исчезла, и она стала тонкой, ласковой, обаятельной, глаза приобрели влажный блеск, а голос с глуховатым металлическим тембром зазвучал необыкновенно красиво. В этих переменах, точно так же как и в торжественных жестах отца, было что-то неестественное, что слегка пугало нас, детей. Мои старшие сестры, как это издавна повелось, копировали мать. И это тоже производило впечатление: действительно, было похоже на чудо, когда два серых, безликих существа (мне всегда думалось, что их самостоятельности хватало только на то, чтобы как-то тянуть существование) вдруг оказались наделенными таким даром имитации, что изменили сами себе! Безликие, они вдруг приобрели выразительность, яркость. Вот какой силой обладал господин Пенеску! Все вокруг него приобрело гармоничный, хотя и несколько холодный, вид.

Господин Пенеску вставал около девяти часов и с утра исчезал часа на четыре (потом я узнала, что он эвакуировался со всем министерством), домой он возвращался раньше меня. После обеда он ненадолго засыпал, потом сидел в библиотеке. По вечерам прогуливался по парку, реже с епископом, чаще всего с нами. Раз или два в неделю он до позднего вечера задерживался в городе. Когда прошла первая неделя и господин Пенеску освоился, он сблизился с Марией, одной из моих старших сестер. Хотя он вел себя весьма сдержанно, все это заметили сразу же и, может быть, даже раньше него самого, потому что он был в центре внимания. Не знаю почему, но мне казалось, что, узнав об этом, все облегченно вздохнули, хотя само собой было понятно, что Пенеску не захочет жениться на дочери простого протопопа (это был чин, который общество даровало моему отцу в благодарность за то, что он согласился жениться на племяннице епископа).

Пенеску стали сажать за столом рядом с Марией, их оставляли по вечерам вдвоем в парке и даже на самое Марию стали смотреть другими глазами. Все это делалось так явно, вызывающе, так торопливо и грубо, что мне, сама не знаю почему, казалось, будто устраиваются похороны. Хотя было совершенно ясно, что происходит нечто постыдное, все, а особенно мои родители, притворялись довольными, облагодетельствованными, и у меня было такое впечатление, что они где-то про себя, втайне, действительно были довольны. Я тогда обладала тонкой интуицией и часто вспоминала сказочного дракона, который ежегодно требовал от жителей какого-то города человеческой жертвы. Сколько бы я ни читала эту сказку, каждый раз меня охватывала дрожь и я всегда представляла себе, каким великим должно было быть горе людей, которые ежегодно вынуждены были приносить в жертву человеческое существо. В то время мне впервые пришла мысль, что если эти люди были похожи на тех, среди которых росла я, то они должны были из страха притворяться счастливыми, а под этой личиной притворного счастья они скрывали удовлетворение тем, что им так дешево удалось откупиться. Но в сказке по крайней мере не говорилось, что дракон был не только сильнее людей, но и хитрее их!

Короче говоря, в течение трех недель Пенеску все настойчивее и настойчивее ухаживал за Марией. Мария, как и другая моя сестра, Сесилия, была совершенно безликим существом. В то время ей минуло девятнадцать, но так как шла война, она не поступила в университет, а занималась тем, что без всякого разбора с сосредоточенным упорством глотала нудные романы. Когда появился Пенеску, то она, подражая матери, изменилась до неузнаваемости. Это настолько поразило меня, что я подумала: если для моей матери в этой изменчивости был какой-то смысл и ее преображение преследовало вполне осознанную цель, то Мария сделала это совершенно инстинктивно и сама испытывала удивление. Так покорные овцы прыгают в пропасть за бараном, вожаком стада. На краю такой же пропасти была теперь и Мария, прогуливаясь в сумерках рядом с Пенеску по аллеям большого парка. Пенеску, казалось, был очарован ею, ее нарядами, ее смехом, ее жестами, ее искусно разыгранной женственностью. Все