Книга Агент на передовой - Джон Ле Карре

Какую выгоду я лично извлекал из наших отношений за пределами корта? К этому вопросу мои chers collegues возвращались постоянно. На допросах у меня не было готового ответа. Гораздо позже я вспомнил, как чувство моральной ответственности, исходившее от Эда, словно бы взывало к моей совести, а затем следовала широкая, несколько пристыженная улыбка, которая как бы всё отменяла. Все вместе это давало мне ощущение, будто я предоставляю убежище вымирающему виду. Что-то в этом роде я сказал Прю, когда предложил позвать его к нам выпить или пригласить на воскресный ланч. Но мою мудрую супругу это не убедило.

— Мне кажется, дорогой, что вы нашли друг друга. Оставь его себе, нечего мне к вам влезать.

Я воспользовался её советом. Наша рутина оставалась неизменной до самого конца. Отбегавшись на корте, мы натягивали куртки, иногда заматывали шею шарфом и шли за свой Stammtisch, где проигравший сразу отправлялся к стойке бара. За столиком мы обменивались парочкой любезностей, порой вспоминали какой-нибудь розыгрыш. Он задавал мне расплывчатый вопрос о моей семье, я спрашивал, хорошо ли он провёл выходные. Следовали вежливые ответы. Потом он умолкал в некотором ожидании, и я быстро научился не прерывать эту паузу, после чего звучал доклад дня. Я с ним соглашался или отчасти соглашался, в крайнем случае говорил: «Эй, тише, Эд», — и сопровождал это смешком старого и умудрённого жизнью человека. Лишь изредка, и то в самом мягком тоне, я позволял себе поставить под сомнение особенно пикантное высказывание, но осмотрительно, помня о его уязвимости.

Иногда казалось, что это говорит не он, а кто-то другой. Голос, в норме довольно приятный, подскакивал на целую октаву и ненадолго зависал на дидактической нотке, но за это время я успевал подумать: знакомый регистр, в духе Стеф. И спорить бесполезно, накатывает волна, а тебя словно и нет, лучше всего покивать в ожидании, что волна спадёт сама собой.

А по существу? В каком-то смысле каждый раз один и тот же замес. Брексит — это самосожжение. Британцев ведёт по краю пропасти кучка преуспевающих элитарных мародёров, выдающих себя за представителей народа. Трамп — антихрист, Путин — такой же. Для Трампа, богатенького мальчика, откосившего от армии, воспитанного в стране великой, хотя и не без изъянов, демократии, не может быть искупления ни в этой жизни, ни в следующей. Для Путина, никогда не знавшего демократии, вдали ещё что-то мерцает. Так нонконформистское прошлое Эда постепенно находило выражение в его словоизлияниях.

Как развивались события, Нат? — интересовались мои chers collegues. Его взгляды менялись? Не было ли у вас ощущения, что он готов сделать некое важное признание? Опять же мне нечем было их утешить. Может, он стал свободнее и разговорчивее, укрепившись в доверии к слушателю, то есть ко мне. Может, со временем я стал более дружелюбной аудиторией, хотя никакой враждебности с моей стороны и так вроде не было.

Но я готов признать: случались у нас за Stammtisch посиделки, когда меня отпускали разные заботы — Стеф, Прю, или что-то начудивший новый агент, или эпидемия гриппа, которая на пару недель оставила нас без передатчиков, — и я был почти весь внимание. В такие минуты я позволял себе поспорить с очередным радикальным утверждением — не столько для того, чтобы его опровергнуть, сколько из желания несколько умерить бескомпромиссный тон Эда. В этом смысле — да… менялись не столько его взгляды, сколько моё отношение — я начал к нему привыкать — и его реакции, готовность иногда, пусть и неохотно, посмеяться над собой.

Но примите во внимание простую вещь, и это не попытка самооправдания, а констатация факта: я не всегда внимательно его слушал, а иногда и вовсе выключался. Если в Гавани была напряжёнка — а это случалось всё чаще, — перед тем как идти за Stammtisch, я обязательно совал в задний карман служебный мобильник и украдкой проверял сообщения, пока Эд разглагольствовал.

А когда его монологи, по-юношески невинные и безапелляционные, совсем уж меня доставали, после прощального рукопожатия я не шёл прямо домой к Прю, а выбирал обходной маршрут через парк, чтобы как-то привести мысли в порядок.

* * *

И последнее о том, что бадминтон значил для Эда и что он значит для меня. В глазах неверующих это смягчённая версия сквоша для мужчин с избыточным весом, опасающихся инфаркта. Для истинно верующих это спорт номер один. Сквош — сплошные муки и страдания. Бадминтон — хитрость, терпение, скорость и невероятные спасения. Выпад из засады, пока волан описывает неторопливую дугу. В отличие от сквоша, бадминтону чужды социальные различия. Ему тесно в рамках привилегированной частной школы. Он далёк от теннисного аллюра на открытом воздухе и от мини-футбола. Не начисляет очков за красивый замах. Не прощает ошибок. Бережёт твои колени, но, говорят, ужасно вреден для тазобедренных суставов. Он требует более быстрых реакций, чем тот же сквош, и это доказанный факт. Здесь между игроками нет особой душевности, каждый, в общем-то, сидит в своей скорлупе. В глазах других спортсменов мы выглядим немного чудаками-одиночками.

Мой отец играл в бадминтон, когда служил в Сингапуре. Только одиночные партии. С армейскими, со мной. На нормандских пляжах во время летних отпусков. В Нёйи, через бельевую верёвку вместо сетки, с фляжкой красного дерева, наполненной шотландским виски, в свободной руке. Бадминтон — лучшее, что он мне дал. Когда меня отправили с вещами в Шотландию, в эту ужасную школу-интернат, я там играл в бадминтон, как и он до меня, а впоследствии я выступал за свой университет. А когда уже служил в Конторе и ждал первого назначения в дальние страны, я подбил своих партнёров, и мы под кодовой кличкой «Диверсанты» бросали вызов новичкам.

А Эд? Как он обратился в истинную спортивную веру? Мы сидим за Stammtisch. Он глядит незамутнённым взором в свою пивную кружку, как обычно делал, когда решал мировые проблемы, или гадал, что не так с его бэкхендом, или просто медитировал. Для него простых вопросов не существовало. До всего приходилось докапываться. — В школе у нас была учительница физкультуры, — наконец отвечает он, широко осклабившись. — Как-то вечером повела меня и ещё одного парня в свой клуб. Так и пошло. Короткая юбка и блестящие белые ляжки. Ага.

Глава 6

Вот, для сведения моих chers collegues, вся информация о жизни Эда вне корта, которую я успел почерпнуть до падения. Сейчас, когда я это записываю, меня бы удивил объём, если бы не вошедший в привычку профессиональный навык слушать и запоминать.

Родились они с сестрой, с разницей в десять лет, на севере Англии, в семье шахтёров, издавна принадлежавших к методистской церкви. Его дед в двадцать с небольшим приехал из Ирландии. Когда шахта закрылась, его отец занялся морской торговлей.

ЭД: Я его практически не видел. В конце жизни заболел раком, болезнь как будто поджидала его дома.

Отец, правоверный коммунист, сжёг свой членский билет после вторжения Советского Союза в Афганистан в 1979 году. Похоже, Эд ухаживал за ним, когда тот лежал на смертном одре.