Книга Муравечество - Чарли Кауфман

Я хочу, чтобы он знал.

— Я встречаюсь с афроамериканкой, — визжу я во весь голос. Это он тоже должен знать.

Он бросает на меня взгляд, затем смотрит перед собой и говорит:

— И пошел он оттуда в Вефиль. Когда он шел дорогою, малые дети вышли из города и насмехались над ним и говорили ему: иди, плешивый! иди, плешивый! Он оглянулся и увидел их и проклял их именем ГОСПОДНИМ. И вышли две медведицы из леса и растерзали из них сорок два ребенка. 2 Цар. 2: 23-24.

— Господи. Это Библия? — говорю я. — Господи. Что за черт?

Пытаюсь понять, не насмехается ли он над моей лысой головой. Или угрожает натравить медведиц.

За стойкой я смотрю, как он заполняет анкету. Ему сто девятнадцать лет! Он же говорил сто шестнадцать, не? Неважно, в обоих возрастах падение с лестницы — обычное дело, и нет тут ничьей вины, моей-то уж точно. Я его не толкал. Воистину чудо, что он в своем возрасте еще может ходить. Это невероятно, и он должен быть благодарен, что я его спас, а не искать виноватых.

Пока он отвлекся в поисках своей карточки медицинского страхования, я вписал себя как контакт на экстренный случай. Дежурный спросил, не сын ли я ему. Мне это польстило. Я реабилитирован. Вы подождите, когда я расскажу об этом своей девушке.

— Нет, — говорю я. — Просто друг.

Не то чтобы межрасовая дружба мало значила.

По дороге домой в машине Инго стал подозрительно разговорчив. Возможно, из-за болеутоляющих. Возможно, из-за того, что я спас ему жизнь, но в любом случае я счастлив наконец стать его другом. Я, будущий Франц Боас среди любителей, всегда считал культурную антропологию своей страстью, и здесь целый кладезь истории сам идет мне в руки. Я включаю (с разрешения Инго) свой катушечный магнитофон «Награ II» 1953 года производства, сам по себе исторический объект.

— 4 ноября 2019 года. Я в Сент-Огастине, штат Флорида, вместе с Инго Катбертом, афроамериканским джентльменом. Когда вы родились, мистер Катберт?

— Я родился в 1900 году.

— Значит, вам 119 лет, — говорю я.

— Да, сэр.

— Мне казалось, вы говорили 1908-й?

— Тысяча девятисотый.

— Хорошо. Какие ваши самые ранние воспоминания?

— Из прошлого или из будущего? — спрашивает он.

— В каком смысле «из будущего»?

— Ну, память работает в обе стороны.

— В обе стороны?

— Да. Перепоминать будущее — это примерно то же самое, что перепоминать прошлое; чем сильнее ты удаляешься от него, тем оно туманнее. В любом направлении.

Вот тут я на перепутье. Готов ли я потакать его безумию или лучше направить его в сторону более разумной дискуссии? Надо сказать, что как исследователь фабулизма я, по крайней мере сейчас, заинтригован воспоминаниями Инго о будущем. И, конечно, мимо меня не прошло, что его манера речи снова изменилась. Помимо прочего, я изучал еще и манеры речи с Роджером К. Муром в Шеффилдском университете, пока писал монографию «Манеры речи, от ворчания до бурчания, от запинок до заминок, от нуканья до сюсюканья, от монотонности до возбужденности».

А, и еще «от шамканья до чавканья».

— Вы не могли бы привести пример того, что вы помните, но оно еще не произошло?

— В будущем все только и говорят о брейнио. Это для примера, если тебе так уж хочется знать.

— Брейнио?

— Ага.

— А можно поподробнее?

— Попо-что?

— Что такое брейнио?

— Брейнио повсюду, куда ни глянь. Брейнио. Брейнио.

— Да, но что это?

— Брейнио. Это как радио или телевизор, только у человека в мозгу.

— А, типа передачи транслируются прямо в голову?

— Все только и говорят о брейнио.

— В будущем.

— Ага.

— У вас в будущем тоже будет брейнио в голове? — спрашиваю я.

— Нет. Когда брейнио изобретут, я уже умру.

— А.

— Мне ж сто двадцать девять лет. Ты совсем уже ку-ку, на хрен?

— Да. Точно. Значит, вы помните то, что произойдет после вашей смерти?

— Не очень много и не очень хорошо. Это называется брейнио. Все ток и говорят, что о брейнио.

— Понятно. Что еще вы помните из будущего? — спрашиваю я.

— Машины будущего.

— Как они выглядят?

— Серебряные. Все ток и говорят об энтих самых серебряных машинах. Серебряные машины то, серебряные машины се.

— И что о них говорят?

— Я се купил машину будущего, такие дела. Слушь, она серебряная. Остальное малец расплывчато. Потому что это будущее.

— У этих машин будущего есть какие-то необычные характеристики?

— Они летают. Еще могут плавать, если захочешь.

Внезапно мне начинает казаться, что эта серия вопросов ни к чему не приведет, поэтому я сдаю назад.

— А почему бы нам теперь не поговорить немного о прошлом?

— А почему бы, собсно, и да.

— Хорошо, отлично. Вы до сих пор работаете, Инго?

— На пенсии.

— И где вы работали?

— Был уборщиком в школе для слепых, глухих и немых здесь, в Сент-Огастине.

— Когда вы начали там работать?

— Шесть утра. Кажный день. И в дождь, и в зной.

— Нет, я имел в виду год.

— Ох. Господи. Кажись, тысяча девятьсот двадцатый. Или навроде того.

— И вы работали там всю жизнь?

— До 1995-го.

— Это семьдесят пять лет.

— Я не считал.

— Я посчитал, — говорю я.

— Как скажешь.

— Серьезно.

— Поверю тебе на слово.

— Точно семьдесят пять.

— Ладно.

— Хотите, посчитаю на калькуляторе?

— Я забыл глазели на лестнице, когда упал.

— Вам нравилась работа?

— А то. Добрые люди. Хорошо ко мне относились.

— Хорошо. Это хорошо.

— Мне по душе быть со слепыми и глухими.

— Почему?

— Сложно объяснить.

— Может, попытаетесь?

— Мне по душе глухие и слепые, потому что они не пользуются глазами и ушами, чтоб судить других.

— Понимаю.

— Хотя, должен сказать, слепые судят тебя по голосу, а глухие — по виду. Слепоглухие в этом плане лучше всех, но половинчатые все равно лучше тех, кто может видеть и слышать. Лучше полноценных. С этими мне совсем неловко.