Книга Третий меморандум. Тетрадь первая. Первоград - Борис Батыршин

Ввели систему дополнительных пайков для тех, кто в свободное время занимается общеполезными делами (парикмахеры, энтузиасты учебы, просиживающие в классах до полуночи, и т. п.). Кстати, теллурийский день оказался всего на десять минут короче земного…

Глава VI

Нам пригласительный билет на пир вручен.И просит облако дожить до юбилея,Но время позднее, и дождь, и клонит в сон,Мы не останемся. Когда-нибудь, жалея,Нас тоже кто-нибудь попробует назватьДвух-трех по имени… собьется, не уверен.Стать тенью, облаком, в траве песчинкой стать.На пляже холодно и самый след затерян.

А. Кушнер

Двух вещей не хватало в этой стране: кофе и демократии…

Какой-то мусульманин

…Дневник Маляна, как известно, до сих пор вызывает яростные споры у исследователей не только из-за двойственности этой интереснейшей фигуры эпохи Первого Установления, но и из-за обилия документов, приписываемых перу этого автора. Действительно, как сторонники официальной версии, возлагающие на Маляна значительную часть вины за последующие катастрофы, так и представители нетрадиционной школы, пытающиеся обелить лидера «конструктивистов» и представить его прозорливцем, с первых дней предвидевшим все последствия стихийной социализации реперной группы «полигона Казакова» и всеми силами пытавшегося смягчить эти последствия, – по сей день пытаются сгладить противоречия между Первым и Вторым меморандумами Маляна, с одной стороны, данным дневником, с другой, и не сохранившимся «Введением в Теллурийскую экономику» – с третьей. В настоящее время большинство исследователей склоняется к мнению, что часть этих трудов приписывается Маляну ошибочно. Но нельзя совершенно игнорировать упорные слухи о якобы найденном и хранящемся в частной коллекции Третьем меморандуме, проливающем некоторый свет на события тех дней.

(Предисловие В. Штерна к третьему,

исправленному изданию «Дневника Маляна». Изд. МММ, 2132/145 г. т. э.)

ДНЕВНИК МАЛЯНА

Изд. МММ, 2132/145 г. т. э.

Сегодня, когда меня уже ни на минуту не оставляет чувство тоскливого ожидания, я постоянно возвращаюсь мыслями к первым минутам Установления, точнее, к первой спокойной и радостной мысли: «Наконец-то!»

Оказывается, где-то в глубине таилась эта детская жажда несбыточного и постоянная готовность к Встрече: к голубым протуберанцам, перекрывающим порядком надоевшую улицу, шагающим железным конструкциям на горизонте, гравиконцентратам, нарушению закона причинности – господи, да мало ли к чему я был готов! И как неумолимо вымывалась эта радость, по мере того как постепенно эта куча восторженных друзей, растерянных пацанов и возмущенных чиновников превращалась в жесткую организацию – микрогосударство со своей армией, полицией, принудительным трудом, лагерями и прочими радостями цивилизации. Причем я сам принимал в этом самое активное участие, поскольку просто не мог противопоставлять сохранившиеся в памяти отрывки Вебера, Тойнби и Парето, позволявшие туманно рассуждать о «тонких социальных структурах», конкретной необходимости как можно быстрее организовать охрану, жилье и еду для нескольких сотен детей. Искать нетрадиционные решения было некогда (или мы убедили себя, что некогда), но каждый шаг совершенно естественно следовал из предыдущего. Необходимость всеобщей трудовой повинности влекла за собой необходимость создания системы наказаний за ее нарушение, поскольку нарушения начались немедленно. Отказ от передачи власти в руки интернатской администрации – необходимость подавления «мятежа администрации», если можно назвать мятежом это курино-бестолковое кудахтанье и беспорядочное метание по лагерю геморроидальных ветеранов народного образования.

Вынужден констатировать: Валери оказался прав, предсказав эти проблемы еще на том, первом Совете. Гнойник вызревал недолго, чуть больше суток, но, лопнув, забрызгал всех нас. Что до меня, стыдно признаться, но это были самые, пожалуй, приятные минуты за последнюю неделю – смешанное чувство полного освобождения и животного бешенства, с которым я рвал из кобуры пистолет при виде темно-багрового, истекающего салом директора, с громким сопением выкручивающего автомат из рук насмерть перепуганного мальчишки. Ни Валерьяна, ни Голубева с Казаковым рядом не оказалось, – и, если бы не Леночка, я действительно стал бы стрелять в эту перекошенную от страха рожу, которая в тот момент воплощала для меня всю гнусную чиновничью породу. Стрелять с наслаждением, в уже неподвижную тушу, пока не кончится обойма. И вряд ли меня потом стала бы мучить совесть, как не мучает сейчас, когда я снова вспоминаю эту сцену в интернатском вестибюле. Но если такие чувства живут и во мне, а я, похоже, не зря считаю себя самым сдержанным, или, во всяком случае, самым умеренным из Совета, то что же говорить об остальных?

Умеренность? Надо быть честным хотя бы с самим собой – хоть Лена и уверена, что не дала мне тогда учинить кровопролитие (да и сам я только что расшаркался перед ней по этому поводу), – но ведь это никак не ее заслуга. Слава богу, Голубев не знает – я, как классический очкастый козлобородый интеллигент, забыл передернуть затвор ТТ и щелкал вхолостую спуском, пока она висела на моей руке и неразборчиво что-то вопила. Потом набежал Стась, отобрал у меня ствол, заехал в физиономию директору и лично отконвоировал подавленного – во всех смыслах, ха-ха! – мятежника в подвал, где уже который день томились анархисты. А я так и остался стоять посреди холла: меня колотила злоба к самому себе, к своей несостоятельности и жалкости…

Кстати, я до сих пор сомневаюсь, что «мятеж администрации» был чем-то спланированным заранее, как бы ни распинался Голубев о «заговоре против благополучия колонии». Это все пафос и дешевая пропаганда, на самом деле у директора просто не выдержали нервы.

С того дня поселилось во мне тоскливое ожидание стрельбы. И особенно сильным стало оно, когда наши восторженные «мотористы» во главе с Танеевым наконец выкатили из ангара пофыркивающий броневичок с маленькой, открытой сверху граненой башенкой. Панцерваген тут же назвали «Псом». Кто-то побежал за краской, чтобы немедленно увековечить это гордое название на броне, а я стоял и смотрел на задранный пулеметный хобот, тщетно борясь с нахлынувшими дурными предчувствиями: «Вот оно! Броня! Пулеметы!» В ангаре ждет своего часа еще один такой же броневик, а рядом с ним – пушечное трехосное чудище, окрещенное «Защитником». Оно, правда, не на ходу, в консервационной смазке, но это, как я понимаю, дело ближайших пары дней. «Наш бронепоезд должен стоять на запасном пути», как изволил давеча выразиться Самодержец. И поставят ведь, долго ли умеючи? Защитнички непрошеные, энтузиасты орднунга[2]… Неужели – и здесь?..

После этого я несколько раз заговаривал с Казаковым о необходимости как-то реорганизовать колонию, потому что в этих условиях не могла долго сохраняться стихийно сложившаяся вооруженная олигархия Совета, но каждый раз появлялись новые и новые проблемы, которые надо было решать немедленно, и все шло своим чередом.