Книга Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - Майкл Грюнбаум

Ох, мама рассердится, если узнает. Больше тебя из дома не выпустит.

Шагай. Просто передвигай ноги. Сделай глубокий вдох, повернись и ступай в гетто. И сочини историю заранее, мама ведь спросит, где ты был. И больше никаких фильмов. Забудь про Криштофа. Ты — Миша Грюнбаум, ты живешь на Козьей улице в еврейском гетто, потому что ты еврей, и у тебя должна быть звезда.

Какой же ты дурак.

Это ведь не кино, Миша. Это жизнь.

К сожалению.

17 ноября 1942 года

— Миша, ложись, пожалуйста, спать, — просит мама.

— Надолго?

— Что — надолго? — переспрашивает она, замученная, сбитая с толку.

— Ты надолго уходишь?

— Спать ложись, — повторяет она и подхватывает с полу чемодан. — Я скоро вернусь.

Снова за ней закрывается дверь. Хорошо бы в предпоследний раз, потому что последний — это когда она вернется. Мама обещала, что больше уходить не будет.

И наверное, она сдержит слово, потому что уносить из дома уже нечего. Я иду в спальню с закрытыми глазами — споткнуться не обо что, на полу нет ничего, кроме наших сумок в одном углу.

Пытаюсь устроиться поудобнее рядом с Мариэттой на узком матрасе. Вчера мама унесла мой матрас и матрас Мариэтты. Позавчера нам пришли розовые повестки. Уже не в первый раз. В первый раз их прислали месяц назад, но мама сумела как-то нас отбить — наверное, благодаря тому, что папу уважали в еврейской общине: ведь комитет, который решает, кому когда отправляться, состоит из самих же евреев. Но на этот раз она ничего не смогла сделать: рано или поздно настает твой черед.

Завтра мы отправляемся в Терезин.

Мама этому, похоже, совсем не рада, но по нынешним временам я не вижу причины для огорчения. У нас тут почти ничего не осталось, и каждый день появляются новые правила. Может, там будет не лучше, но я бы хотел проверить.

Маргарита, Мариэтта и Михаэль Грюнбаум. Вызываются 18 ноября 1942 года к 8:00 в Выставочный зал в Голешовице с целью депортации в Терезиенштадт.

Терезиенштадт. Так наци называют Терезин.

Уже месяц или два я наблюдаю, как из нашей квартиры постепенно исчезают вещи, хотя их и так было мало. Дорогие столовые приборы. Ковер, который стоял в кладовке свернутый в рулон с тех пор, как мы сюда переехали, потому что не помещался ни в одну комнату. Картины в рамах уже не висят на стене. И тут пришла повестка. Мама бегала как заведенная, запаковала практически все, что оставалось, — простыни, выходную обувь, книги, сервиз.

Проку от сервиза, правда, никакого, есть-то почти нечего. Уже много недель я не пробовал даже яйца. И не помню, когда мне в последний раз доставался кусок мяса такого размера, чтобы его нужно было жевать.

Но мама уже больше суток не останавливается ни на минуту. Выбегает из дома с двумя набитыми чемоданами и пару часов спустя возвращается с пустыми.

Только один раз днем она вернулась не с пустыми чемоданами.

— Куда ты все это относишь? — спросил я, когда мама упала на стул и отпила глоток воды.

Она назвала имя одного своего друга-нееврея — я его, кажется, не знал. Наверное, какой-нибудь сосед из Голешовице. Она назвала мне это имя, потом открыла чемодан и вытащила два огромных вещмешка. Велела мне сложить в мешок все, что я не собираюсь надевать сегодня или завтра. И Мариэтта чтобы тоже сложила свои вещи. Потому что разрешается брать только сто фунтов[5] веса на человека.

Но мы берем намного меньше: как двенадцатилетний ребенок потащит такой груз?

Я напряженно вслушивался, ожидая маминых шагов, хотя и знал, что она еще не скоро вернется.

Хоть бы поторопилась. Выходит после комендантского часа, чтобы спасти дурацкое пуховое одеяло.

Я вслушивался, кажется, несколько часов, но почти ничего не слышал. Время от времени в доме что-то скрипело, но больше никаких звуков. И это понятно: когда мы только сюда переехали, дом был набит битком, а теперь он почти пуст. Все наши друзья один за другим исчезли. Мы, должно быть, отправляемся в Терезин последними.

Наконец дверь открылась и послышались мамины шаги. В тот момент, когда она вошла в комнату, я постарался теснее прижаться к Мариэтте. Мама приподняла тонкое одеяло и легла рядом. От нее повеяло сразу и холодом, и теплом.

Я чуть не сказал маме, что ее не было слишком долго. Но промолчал и притворился, будто сплю. Зачем ей беспокоиться еще и о том, что завтра я весь день буду квелым?

18 ноября 1942 года

Мы выходим из трамвая на остановке «Ярмарочный дворец». Даже не верится: мы снова в Голешовице. Выходим мы трое и с нами еще человек двадцать евреев. Если евреи осмелились покинуть гетто, да еще с большими сумками и чемоданами, — значит, все они тоже получили повестки. Ступив на тротуар, я вижу впереди длинную вереницу людей. Все тащат вещи, как и мы.

Мариэтта идет впереди, мама сзади, я между ними. У них обеих большие чемоданы. У меня один мешок за спиной и другой, намного тяжелее, в руках. Я перекладываю его из руки в руку, когда мы останавливаемся. Брезентовая ручка впивается в ладонь, но ничего, можно терпеть. Волосы Мариэтты мотаются из стороны в сторону при каждом шаге, я стараюсь следить за ними и больше ни о чем не думать.

Не могу точно сказать, насколько близко мы сейчас к прежней нашей квартире, но чувствую — совсем недалеко. Мимо идут на работу люди с портфелями, трамваи кружат по улицам, дети спешат в школу с ранцами за спиной. Конечно, их ранцы не набиты доверху, как мой мешок, ведь у этих ребят есть дом, где можно держать то, что тебе не нужно прямо сейчас. А все мое имущество до последней мелочи уместилось в двух мешках.

Мы попали в самый что ни на есть обычный район Голешовице. Вернее, это был обычный район, пока не появилась наша процессия. Потому что, как только люди нас замечают, они перестают делать то, что делали, — вылезают ли они из машины, едут на велосипеде или выходят из магазина, — и таращатся. Несколько сотен усталых голодных евреев еле ползут по тротуару. Кто-то от нас отворачивается, кто-то проводит рукой по лицу, словно не веря своим глазам, кто-то, может быть, плачет. Какие-то мальчишки, небось приятели тех гадов, что привязали меня к дереву, тычут пальцами и смеются.

Мы дошли до большого перекрестка. На указателях написано «Велетржни» и «Бельского». Я так и знал. Всего пара кварталов до нашего старого дома. Если сейчас повернуть направо, за пять минут дойдем, даже быстрее. Но мы не поворачиваем. Шагаем прямо вперед.

Вот ресторан «Бабушка». Я заглядываю в окно, вижу высокие стулья. Чуть позже, когда наступит время обеда, счастливчики соберутся тут и будут лопать вкуснейшие франкфуртеры, как укусишь — жир потечет на мягкую булочку. Вот булочная на Бельского, где мама когда-то покупала дивный свежий-пресвежий ржаной хлеб с тмином. Лучший хлеб в мире. Все бы сейчас отдал хоть за кусочек. А вот и ателье, где папа шил костюмы, и квартира Мартина, и аптека, и тот странный дом с ярко-красной дверью.