Книга Пир князя Владимира - Душица Марика Миланович

Да, он князь, но он всего лишь человек, а сила человеческая не велика…

– Мы игрушки в руках богов, – хотел сказать, но не сказал он.

Родители словно инеем покрылись, они увядали на глазах, ушли в себя, ссохлись. Люди говорили, что ни он, ни она долго не протянут.

И тогда Никите приснился сон. Рассказал он его только своей жене. И дал ей жаркую прядь дочкиных волос, которую утром нашел у себя под подушкой.

После этого они немного приободрились, взялись за дела, но не за свои, обычные, домашние, нет, они стали постоянно ходить к церкви бабки князя Владимира, той самой церкви, которую приказал разрушить Святослав. Там они, ни от кого не скрываясь, молились христианскому Богу. Из-за случившейся с ними беды никто им теперь не мешал, а они все свое время проводили молясь и трудясь на развалинах, потихоньку восстанавливая церковное здание. Камень за камнем. Пололи траву и бурьян вокруг нее. Привели в порядок подход к дверям и двор. Когда взялись поднимать первую стену, в одну из пустот спрятали ту самую прядь волос.

Много труда им потребовалось, чтобы голыми руками и без чьей-либо помощи заново сложить разрушенное здание. Приходили к ним и другие люди христианской веры, хотели помочь, потому что и им было жаль оскверненной церкви, но они помощь не принимали.

– Это наш долг и покаяние.

9

– Сын двух отцов! Как Дажбог! Ключница меня пугает, что народ его с двобогом сравнивает! Монахиня Ярополкова в животе его принесла, а Владимир теперь его отцом назвался.

Меня забрал у отца, а ее от мужа! Не может ему этот сын быть ближе, чем мой первенец, чем Изяслав, зачатый в кровавый день! Или Вячеслав, которого мать бросила, и он, как щенок, за отцом бегает! Никто из ублюдков от всех его наложниц! Я княгиня, рода княжеского. Скажи ему, чтобы ко мне первой пришел, когда в город вернется! Если отправится сперва к той блуднице, к Ярополковой богомолке черной, все глаза ему выцарапаю. Так и скажи! Да и тебе это во зло, добра не жди, не забывай, мечу все равно, чью голову с плеч снести!

Блуд только щурился от гневных речей княгини Гориславы, в уголке его здорового глаза поблескивала насмешка. Вот, женщины, думал он. Требует, чтобы он заставил ее мужа держаться за ее юбку, требует, чтобы тайком принес ей напиток и завязанные узлом травинки, на которых под лунным светом водили хороводы вилы, чтобы разум его связать.

Да ни за что он не стал бы ему вредить, он даже этого мерзкого Мстислава не тронул. Во Владимире, когда тот был еще ребенком, он видел князя, который, по его провидению, должен был так землю Русскую построить, чтобы стояла до конца времен. Он не знал точно, как это будет выглядеть, но ему очень хотелось, чтобы хоть часть того могущества досталась и ему.

Блуду пришлось успокаивать разъяренную женщину. Ему не было страшно, ведь если речь зайдет о жизни, то, хоть она и княгиня, под вопросом скорее окажется ее жизнь. Она не умела ни скрывать, ни обуздывать свои страсти, а он знал, как использовать эту ее слабость.

Он принес кувшин меда. Ему не впервой, он знал, для чего вызван. Взял обе ее ладони, накрыл ими горло кувшина, сверху прикрыл своими. Ее руки были напряжены в ожидании, но, пока Блуд, закрыв глаза, бормотал заклинания, в ней пробудилось благоговение. Закончив, он посмотрел на нее, она под взглядом его не закрытого бельмом глаза отступила на полшага назад.

– Ну, вот, а перед тем как должен будет прийти к тебе властелин, обмакни палец в мед и облизни! Но потом не мой и не вытирай то, что на нем останется, а размажь по рукам и вотри в кожу. И твое прикосновение будет ему слаще меда, слова твои залепят его уши, и он никого не захочет слушать, кроме тебя!

«Это бы мне пригодилось, – подумал он. – Он бы слушал тебя, а ты меня».

Но Горислава была удовлетворена не вполне. Лучше бы он дал ей что-нибудь более действенное, чтобы стреножить мужа, может быть, высушенную жертвенную кровь или перемолотые кости.

Блуда ее недовольство не смутило.

Пусть лижет мед и молчит!

Придет день, и он вернется взыскать с нее за этот мед. Он никогда ничего не делал задаром. Просто на этот раз у него не было удобного способа осуществить свои намерения и использовать ее горе в своих целях.

* * *

Рогнед никуда не исчезла после того, как ее назвали Гориславой. Княжеская гордость и варяжская кровь не позволяли ей мириться с тем, что ею пренебрегают, и довольствоваться возможностью просто наслаждаться своим положением и тем, что оно ей дает, а давало оно совсем немало.

Все в ней переломилось, когда она полюбила убийцу своего отца, мужчину, с которым в день гибели всей своей родни и разрушения ее города она зачала первого сына.

При дворе своего отца она была девочкой, здесь – женой, матерью, госпожой. Годами князь дарил ей свою любовь. Их союз был скреплен кровью и прощением. Дети появлялись на свет один за другим. Князь осыпал ее подарками и знаками внимания. Выказывал уважение.

Возможно, время сделало свое дело, и она ему наскучила, возможно, она что-то сделала не так, этого она не знала, но чувствовала, что их связь становится все менее прочной. Сомнения перерастали в страх, и она, склонив голову под грузом вопросов, бродила по залам и коридорам Золотой палаты, ожидая его возвращения.

С того дня, как он после своих возвращений перестал приходить к ней первой, она сделалась похожей на волчицу.

На подлого Блуда она надеялась мало, верила ему настолько же, насколько можно верить лисице, поставленной сторожить курятник, но делать ей было нечего. Бабы-ворожеи только дурили голову, нашептывая то, что ей хотелось слышать, и принося бесполезные растения из-под мельничного колеса, про которые она и сама знала и которые не имели на князя никакого действия. Сила и способности Блуда были общепризнанными, но он пользовался ими по собственному усмотрению. Вот и сейчас принес ей мед, как ребенку, думал ее обмануть. Ладно, она попытается с медом, может быть, сладким добьется того, чего не добилась горьким.

Поставила мед на окно и принялась ждать.

Но появился не он, а Варяжко, слуга, преданный ей даже чрезмерно, она знала, из-за чего он страдает, но эти страдания ее не трогали. Важно было, что она могла ему верить, ведь он смотрел на нее как на позолоченную статую бога. Войдя, слуга медленно направился к ней и остановился, крупный, неловкий, смущенный, пряча глаза, как и всегда, когда ждал, что сейчас ее гнев прорвется. Лучше бы ему не приходить, лучше бы рта не открывать, но куда деваться.

– Говори!

– К ней пошел. К монашке.

* * *

К ней же он пришел лишь на третий день. И принес солнце в ее палаты, в ее глаза, в ее сердце. Она обняла его руками, липкими от меда. Чтобы засладить день, который, как она считала, станет судным для них обоих.

Он целовал ее так жадно, словно между их редкими встречами не ласкал других женщин.