Книга Василий Аксенов - одинокий бегун на длинные дистанции - Виктор Есипов

Весна в конце века Дневник сочинителя

Холодная весна. Ликующий щенок. Щегол поет в кустах, как скрипка Страдивари. Свистим и мы свой блюз, не раздувая щек, Лишь для самих себя, Армстронга староверы.

Кончается наш век. Как дальний джамбо-джет, Он прибывает в порт, свистя четверкой сопел. Что загрустил, народ? Иль кончилась уже Дерзейшая из всех двухиксовых утопий?

Печаль ползет, как смог, в комфортные дома. Осталась только дробь, потрачены все восемь. Исчерпан Голливуд, Чайковский и Дюма. Ну а щенки визжат от счастья первых весен.

* * *

Весна. Вирджиния. Колючками шурша, Бесстыжий лес осин затеивает вальсы. Поверит ли пропащая душа, Что можно жить без музыки Вивальди?

Зеленый грузовик рассады приволок, А ветер гнул кусты в предательстве раскосом. Заснувший в темноте под свист небесных склок, Поселок поутру украсился нарциссом.

Как короток твой век, нарцисс-самовлюблен! Слетает лепесток в апофеозе бури. Успеешь ли сказать о чувстве, воспален? О гибели сказать уже не хватит дури.

Это написано весной девяносто девятого года в Вирджинии. А потом вдруг этот год обернулся страшной бессмысленной бомбардировкой Косово.

Статистика боев

На фоне зарева Белграда Сообщить командованью рад, Что тени длинные Эль-Греко Проходят ночью сквозь Белград.

Дома горят, убитых мало. Число избранников судьбы Сошло до минимума в залу, Где ждут подсчета, как столбы.

По Косово гайдук гуляет. Ничто не сдержит гайдука, Лишь пляшут цели над углями В прицеле верного АК.

Дома горят, убитых много, Но максимум еще далек. Дружины Гога и Магога Раздуют славный уголек!

Албанка, жертва геноцида, Прольет невинную слезу, Но кто чернее антрацита Торит позорную стезю?

Гайдук, нажратый водки с салом, АВАКС с командой «Гоу-ахэд» Или укрытый под вокзалом Голубоглазый моджахед?

И еще из этого цикла одно стихотворение. Летит истребитель-бомбардировщик по кличке «Чарли Браво». Над ним летит наводящая станция «АВАКС».

Из-за туч

Он подлетает, Чарли Браво! Над ним, как мать, летит АВАКС. Сквозь тучи виден берег рваный И деревень дремучий воск.

Вот он взмывает по спирали, Уходит свечкою в зенит. Искус воздушного пирата, Как саранча, вокруг звенит.

Он целит в красных злые танки, В посланников белградских бонз. Но попадает не в подонков — В албанцев, страждущих обоз.

Эпилог с продолжением[507]

…Вдоль границы аквамарина ритмичной трусцой движется коренастая фигура. Она приближается — знакомое уставшее лицо, синь взгляда под опущенными веками. Легкий ветер треплет небрежную русую курчавость. Слышно немолодое дыхание. Под серебром усов пульсируют слова. Впереди горизонт — иллюзорный предел пространства с заваливающимся баскетбольным мячом заката. Волны набегают на следы бегуна. Его подпрыгивающий силуэт на фоне апельсинового марева медленно удаляется, делается размером с точку, которая постепенно исчезает под обложкой опускающейся темноты…

Образ «бегущего по волнам» автора знаком сегодня многим, кто соприкасался с творчеством Василия Аксенова. В реальности «стиляга из Лядского», писатель, герой и прототип в едином лице возник перед своими почитателями респектабельным господином профессорской наружности в английских ромбах пуловера и лекторских очках. Впервые — на творческом вечере в Оперном театре. Со сцены звучал неторопливый с хрипотцой рассказ о цикличности судьбы, о завершающемся времени. Спустя два дня состоялась короткая встреча представителей нашей редакции с Василием Павловичем. Свою беседу мы сочли уместным начать с литературной родословной писателя, с вопроса о «семейной саге» Аксеновых, которая стала частью истории и нашего журнала.

— Василий Павлович, книга вашей мамы Евгении Семеновны Гинзбург «Крутой маршрут» стала классикой лагерных мемуаров, но, наверное, не многие знают, что ваш отец, Павел Васильевич Аксенов — автор воспоминаний «Последняя вера» о годах своего заключения. Их в течение нескольких лет публиковал журнал «Казань». Знакомы ли вы с этим наследием?

— Да, знаком. Я читал эти воспоминания, когда еще нельзя было даже подумать об их публикации. Вариант рукописей хранится у моей сводной сестры Майи Павловны Аксеновой в Москве. Возможно, даже есть что-то, не вошедшее в вашу первую публикацию — так мне кажется.

Как-то мы общались по телефону, и она говорила мне, что воспоминания производят очень сильное, мощное впечатление. Воспоминания мамы очень эмоциональны, а у отца — спокойный рассказ о колоссальной несправедливости и подлости. По-моему — замечательная вещь, интересная очень. Язык в ней странный — вперемежку с бюрократизмами уже наплывающий сленг тюрьмы. И в то же время во всем какое-то спокойствие удивительное… Это показывает, что Павел Васильевич тоже внес свою лепту, и очень солидную, в «гулагиану». Хотя и сам он принадлежал к власть имущим.

— В Казани вы бываете нечасто. Сохранились ли сегодня у вас какие-то связи с «родом из детства», с аллеей Лядского садика?

— Да, конечно! Один из моих друзей, с кем я часто общаюсь, — Марик Гольдштейн. Мы жили дверь в дверь. Рядом с нашим домом стоял трехэтажный дом в стиле «прекрасной эпохи», в котором жила семья профессора рентгенологии Гольдштейна, его папы. (В Казани были два профессора рентгенолога, и оба — Гольдштейны.) Марик — это самый мой старый друг! Мы еще в детский сад ходили в одну группу, учились вместе в мединституте. Сейчас он живет в Германии. Приезжает ко мне в Биарриц. Проезжает всякий раз через Москву по направлению Обсерватории — там у него дача. Так мы дружим.

— Вы оставили профессию врача, занялись писательством — не первый случай в истории литературы, надо сказать. Как, на ваш взгляд, можно быстрее и вернее найти свое призвание, нужно ли поспешать тем, кто занялся сочинительством?