Книга Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев

Генерал Нечволодов, автор известного исторического труда «Сказания о русской Земле», подарил мне 4 тома своей работы, 4 огромных тома (один, напр[имер], больше 600 страниц) роскошного издания; стоимость подарка не менее 60–100 рублей. Я сейчас, когда выпадет свободная минутка, разрезываю страницу, смотрю гравюры и кое-что прочитываю. Тон взят замечательный; близок к летописи и сказаниям, описываются жития святых, истории основания монастырей, появления чудотворных икон и т. п. Как только создам оказию, перешлю тебе этот труд, а ты его прочитай, а также Генюрка… хорошо бы переплести, да, вероятно, теперь очень дорого. Читайте осторожно. История оставляет хорошее русское настроение, и даже чувство несколько сентиментальное и наивное от сырой старины, получаемое от некоторых страниц, не принижает или душит главного настроения, а делает его разнообразнее, теплее и свежее. Голова моя все не проходит. Начинают (сейчас без четверти 10) уже приходить визитеры, и я ежеминутно отрываюсь от письма. Давай, моя золотая женушка, твои глазки и губки, а также наших малышей, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу, маму, Каю. А.

1 марта 1917 г.

Дорогая и золотая, и…

не придумал, женушка, забыл даже, когда тебе и писал; мозги так заняты, что только по большому наплыву твоих писем (вчера четыре – 19, 20 и 21х 2.II и сегодня от 14.II и 22.II) сообразил, что прошло больше двух дней. Почему одно из сегодняшних писем опоздало на 8 дней, я мог понять только после прочтения: оно оказалось тяжелым на третьей странице тысячью рублями, которые Кая с Сережей [Вилковы] будет тебе выплачивать медью, и на последней – твоими слезами по поводу моего предполагаемого самочувствия. Цензор, обеспокоенный весом письма, вскрыл его, был растроган твоим горем и заплакал; его заплаканные глаза читали плохо и потребовали лишних 8 дней…

Вчера получена телеграмма, что «21 февраля последовало ВЫСОЧАЙШЕЕ соизволение на назначение меня начальником штаба 12-го арм[ейского] корпуса». Формула довольно необычная (обыкновенно: тогда-то последовал ВЫСОЧ[АЙШИЙ] приказ о…); мы с корпусным командиром ломали голову и пришли к заключению, что этот стиль намекает на отклонение другого моего назначения. Мож[ет] быть, и не так.

Из твоих писем кое-что не понял. Что же в конце концов думает С. И., и почему он все еще нуждается быть у меня, когда это место уже занято? Что это выдумал Эйсмонд относительно моего перехода на другой фронт? Ветрогон и болтун, больше ничего.

Генюша, по-видимому, улучшается, но кое-когда его барометр падает до предвестия бури. Его удивление, что ты его хорошо знаешь, характерно и забавно. Ты бы его спросила, а где была его квартира первые 9 месяцев и у какого стола он откармливался следующие 9. Но каковы его успехи, мне неясно; дневник он скрывал, значит было плохо… Напиши, не будет ли у него передержки? Это было бы очень печально. Относительно Кириленка – пробуй его всадить 9,5 лет; лучше потом можно будет его оставить на 2-й год; главное, чтобы всунуть в учебное заведение. Что касается дочки, то я уже не берусь ее хвалить, так как ты это право совершенно монополизировала и очень в этом искусстве преуспела.

Сегодня по телеграфным данным Гос[ударственная] дума и Г[осударственный] совет прекратили свои заседания до апреля, а почему – была ли внешняя причина или просто воля Государя – нам пока неизвестно. Нас только, помню, в свое время удивило решение Думы посчитать память умершего Алексеенко прекращением занятий, т. е. переходом к безделью. Что подумает покойный Алексеенко – человек хороший и трудолюбивый, видя оттуда, как его память в дни общего боевого труда, когда дорога́ каждая минута, его товарищи почтили переходом к безделию! И вяжется ли это решение с постоянным криком, что их поздно созывают, не дают работать и т. п. Мы свое великое дело и понимаем, и выполняем иначе. Генерал Лопухин (мой приятель, оф[ицер] Ген. штаба и университетский), будучи бригадным, ведет бой и в его разгаре получает известие, что в этом же бою убит его единственный сын, за которого в мирное время они дрожали с матерью. И Лопухин, получив весть, снимает шапку, осеняет себя крестом, надевает шапку вновь и говорит: «Потом погорюем и помолимся, а теперь будем продолжать наше дело». Потом он и сам был убит, в этом ли самом бою или после – забыл. Да разве таких один пример! Раз дело действительно велико и раз в него веруешь, оно все кроет, оно всего выше, и его величавый ход не прекратят ни смерть, ни лишения, ни личные скорби.

Я уже тебе писал, что отдал распоряжение о высылке тебе на целый год «Армейского вестника»; деньги мною будут заплачены. Моя персона описывается в фельетонах «Среди них», «По лобному месту», «Станиславов» и «Прапорщики» (№ 460, 461, 466 и 469 от 15–16.II, 22.II и 25.II). «Прапорщики» изложено так трогательно (прости за самохвальство, так как приведенные там фразы мои, и ты это сейчас же заметишь), что положительно было бы желательно, чтобы петроградские газеты перепечатали этот фельетон. Если перепечатки будут, пришли.

Чтобы не забыть, Осипу я отсрочку выслал. О «гостях» ты не пишешь, о деньгах тоже (как они по подсчету Нового года… напиши в сотнях рублей). У меня в комнате пока были две картины, о которых я тебе писал, а вчера мне презентовали еще одну: вид горной реки с дачей и мостом.

Акварель и ничего особенного, но темно-зеленая рама так хороша, что все вместе становится очень интересным. Картина (две четверти в длину и полторы – поперек) висит над моим семейным столиком (я тебе об этом писал… мой официальный большой стол и маленький семейный), и у меня стало еще уютнее.

Я нет-нет, да нахожу полчасика свободных, чтобы перелистать «Сказания о Русской земле» Нечволодова, и мне все больше и больше нравится и взятый тон, и тепло-патриотическая манера изложения. Кое-что всегда нахожу совершенно новое. Напр[имер], приведено немецкое изображение Василия Иван[овича] III с такой латинской надписью: «Я по праву отцовской крови – Царь и Государь Руссов; почетных названий своей власти не покупал я ни у кого какими-либо просьбами или ценою; не подчинен я никаким законам другого властелина, но, веруя во единого Христа, презираю почет, выпрошенный у других». Не правда ли, как это гордо, просто и хорошо. Приходит иногда мысль написать кое-что в «Арм[ейский] вестник», но сейчас же понимаю, что времени не найду, хотя тем миллионы. Твои, детка, письма спокойнее много прежних, и, по-видимому, ты стала мужа любить немного больше… и слава Богу. А вы все четверо стоите перед моими глазами, как только я сяду за свой маленький столик, и часто я смотрю на вас, и несусь думами к вам. Немного Генюша худоват, и надо, чтобы он летом выбегался как следует. Попробуй еще с ними сняться.

Давай, милая, твои глазки и губки и наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу, маму, Каю. А.

[Письмо без начала; вероятно, 5 марта 1917 г. ]

…грязи, в которой искупал еще и все свое платье. В 2 часа утра 3.III у нас совершилось событие: Галя ожеребила рыженького жеребенка, с красивой мордочкой и на очень длинных ногах. Сейчас третий день, и он уже бегает в деннике, а задом бился уже первый день. Кажется, выйдет лучше, чем Ужок, судя по ногам. Хожу я в день несколько раз, и разговоры у нас с Игнатом только о жеребенке. Текущие события совершенно им задавлены, по крайней мере, Игнат больше ни о чем не говорит. Галя довольна, но уже толкает сынка, который в прикладываниях к буфету не держится никакой нормы. Вчера я причастился, говел два дня пятницу-субботу и очень рад, что моя молитва совпала с событиями в России: это мне помогло взять себя в руки. Пиши мне возможно чаще, хотя бы открытки. У нас начинается что-то вроде весны, но дни весенние все чередуются с зимними… зима упирается. Что же с моей итальянской наградой, ничего о ней не слышу, не отставили ли?