Книга Крылья голубки - Генри Джеймс

Впрочем, правду сказать, у чувства, толкавшего их в объятия друг друга, в те дни были некие ограничения, которым они оба следовали, вероятно, по сокровенным личным соображениям. В условиях, заставлявших учитывать каждую мелочь, имело свои достоинства даже то, что три раза подряд в Баттерси-парке, куда миссис Лоудер больше не выезжала прокатиться в карете, Деншер прибегал к старому испытанному приему – в глубине уединенных аллей они с Кейт прогуливались бок о бок, тесно прижавшись друг к другу. Она могла, в ее теперешней ситуации, уходить из дому, не приводя излишних объяснений по поводу своего отсутствия, что давало им, впервые за все время, вполне ощутимое преимущество. Он предполагал, что в Челси – впрочем, он не настаивал на этом – она всегда могла сказать, что ездила через весь Кенсингтон взглянуть, из приличия, как там тетушка; тогда как раньше, в доме на Ланкастер-Гейт, всегда находились резоны, не дававшие ей возможности отпроситься взглянуть на других своих родственников. Вследствие чего они наслаждались свободой неизведанной доселе чистоты, достоинства которой, кстати говоря, не забывали разными способами восхвалять друг перед другом, показывая, как они это ценят. Они и правда всячески старались делать это, избегая лишь одного способа – использования своей свободы с большей пользой: непоследовательность, к которой оба в равной степени помогали друг другу отнестись как к чему-то естественному. Деншер сообщил Кейт, что то расположение, та чудесная теплота, с какими его встречают теперь на Ланкастер-Гейт, некоторым образом выбивают почву у них из-под ног. Он пользуется ужасающим доверием – они добились слишком большого успеха. Он не может назначать Кейт свидания без того, чтобы не злоупотребить доверием тетушки Мод и, с другой стороны, не может часто посещать дом сей достойной дамы, так как это связывает ему руки. Кейт понимала, что он имеет в виду, точно так же как он понимал, что имела в виду она, когда она призналась, что до такой же, не менее ставящей ее в тупик степени пользуется доверием тетушки Мод. В настоящее время оно стало каким-то особенным – с ней обходятся прекрасно; Кейт даже призналась в угрызениях совести из-за злоупотребления своей свободой. Так, в конце концов миссис Лоудер все-таки отыскала – и теперь совершенно бессознательно – способ им помешать. Не то чтобы они тем не менее не встречались понемногу в южных пределах города, подчеркивая, к обоюдной пользе, моральную сторону их поражения. Они переезжали на другой берег реки, бродили по улицам, убогим и безопасным, и, взбираясь на верхний этаж трамвая, они с грохотом добирались до Клапама или до Гринвича. Пусть им теперь не приходилось так считать минуты, как прежде, но Деншера поражало то, что тон их встреч – он не представлял себе, как это можно иначе назвать, – никогда еще не был таким мягким. Отказ говорить о том, о чем они могли бы поговорить, уводил их на иную почву; они как бы пытались возместить то, чем пренебрегли. Они прятали это свое стремление за обаятельной манерой общения; они старались быть учтиво внимательными, тогда как прежде внимательность являлась к ним сама; часто, расставшись с Кейт, шагая прочь, Деншер вдруг останавливался из-за «послечувствия» перемены. Он описал бы ее – если бы зашел в ее осознании так далеко, чтобы ее описывать, – сказав, что они стали чертовски вежливы. Это было при той близости, при той интимности, какая установилась меж ними, даже слегка забавно. Когда это, за все время их отношений, грозила им опасность допустить грубость по отношению друг к другу – после того, как каждый из них давным-давно вызвал к себе в другом такую невероятную нежность? Такие вопросы он задавал самому себе, задумываясь над тем, чего же он в конечном счете боится?

И тем не менее все это время такая напряженность имела свое очарование – оно крылось в том интересе, какой вызывало в нем необыкновенное создание, столь способное вернуть его к себе самыми разными путями. Тут снова действовал ее талант жить, обнаруживший в ней перемену, соответственную меняющемуся времени. Кейт не отрекалась от их старой традиции, она просто превратила ее в нечто новое. Более того, откровенно говоря, она не только никогда не была столь покладистой, не только, прозаически выражаясь, не была прежде, в некотором смысле, столь приятной собеседницей, как теперь, что он чувствовал, что вновь познает ее на этом характерном основании, о котором он не мог с уверенностью сказать, у́же ли оно или шире, чем прежнее: во всяком случае, он, похоже, стал восхищаться ею, как восхищались все те, кого она встречала вне дома – «в свете». In fine, он не считал, что у нее для него может найтись что-то свежее; и однако, у нее было вот что: на втором этаже трамвая в Боро Деншер чувствовал себя так, будто сидит рядом с Кейт на званом обеде. Какой представительной персоной была бы она, будь они богаты, с какой гениальностью вела бы так называемую великосветскую жизнь, с какой импозантностью представляла бы свой так называемый великосветский дом, с какой грацией занимала бы высокое положение в так называемом великосветском обществе! Он, возможно, тотчас же, пока думал об этом, пожалел, что они – не принц и принцесса или не миллиардеры. Во время их рождественской встречи Кейт отнеслась к нему с такой мягкостью, какая поразила его сходством с прекрасным бархатом, предназначенным ложиться мягкими складками, но натянутым чуть слишком – до тонкости – туго; сейчас, однако, от встреч с нею у него создавалось впечатление какого-то многообразного контакта, каким бывает лишь контакт поверхностный. За все это время она не произнесла ни слова о том, что происходило у нее дома. Она уходила от этого прочь и к этому возвращалась, но самым ясным «упоминанием» в этой связи бывал лишь ее взгляд, с каким она каждый раз с ним прощалась. Этот взгляд означал постоянно повторяемый запрет: «Это то, что приходится видеть и знать мне, – так что тебе не следует этого касаться. Ты всего лишь разбудишь старое зло, которому я не даю подняться своим собственным способом, сидя рядом с ним. Я возвращаюсь туда – снова сидеть с ним рядом – так оставь меня идти моим путем! Единственный способ посочувствовать мне – если ты этого хочешь – верить в меня. Если бы мы могли реально что-нибудь сделать, все было бы по-другому».

Деншер наблюдал, как Кейт идет своим путем, представляя себе ту ношу, которую она не так уж охотно тащила. Ноша была не очень понятной и довольно темной, но как это заставляло ее держаться, как гордо она несла свою прекрасную голову! Он и сам собственной персоной, скорее всего, мог покачиваться наверху той самой корзины, которую она несла на гордо поднятой голове. Нет сомнений, что именно благодаря такому – или подобному – душевному состоянию Деншеру казалось, что недели, прошедшие перед тем, как Кейт поднялась по лестнице, ведущей в его квартиру, утекают необычайно быстро. Эти недели оказались, на его взгляд, противоречивыми в том смысле, что ожидание вообще, как предполагается, течет невероятно медленно, тогда как для него именно беспокойное ожидание убыстряло ход времени. Секрет такой аномалии, чтобы нам было яснее, крылся в том, что Деншер сознавал, что, по мере того как истаивают дни, с ними обоими происходит что-то необычайное. Происходило оно лишь в мыслях, но мысли эти отличались такой остротой и сложностью, что делали самое драгоценное – каким бы оно ни было – подверженным прожорливости времени. Мысли были его собственными мыслями, и его ближайшая подруга оказалась не тем человеком, с кем он мог бы поделиться ими. Он держал их про себя, словно любимую боль; он оставлял их дома, выходя куда-то, и торопился вернуться, чтобы убедиться, что они по-прежнему там. Затем он доставал их из их священного укрытия, вынимал из мягкой обертки, отделял одну от другой, обращаясь с каждой осторожно и нежно, как огорченный и нежный отец с увечным ребенком. Но они вставали перед ним в его вечных опасениях, что кто-то еще может их увидеть. Кроме того, в такие часы он винил себя за то, что ему теперь никогда не узнать, что же было в том письме Милли к нему. Намерение, какое в нем объявлялось, ему – слишком очевидно – вскоре предстояло узнать, только ведь это, как он в глубине души верил, составляло самую малую часть письма. Та часть его, что была утеряна навсегда, свидетельствовала о том обороте, какой Милли придавала своему поступку. В этом обороте крылись возможности, какими Деншер, раздумывая над ними, как-то необычайно его заполнял, то и дело усовершенствуя их в своем воображении. Они превратились для него в откровение, утрата которого была подобна утрате бесценной жемчужины, у него на глазах – при данном им обещании не пытаться спасти ее – выброшенной в бездонную пучину моря, или, скорее, она была подобна принесению в жертву чего-то наделенного сознанием, трепещущего, чего-то такого, что тонким возвышенным слухом могло быть услышано как отдаленное, еле различимое рыдание. Этот звук он лелеял в одиночестве и тишине своей квартиры. Он искал этого покоя и тишины, он охранял их, чтобы они владели его комнатами до той поры, когда неизбежные звуки жизни, сравнительно резкие и грубые, снова заглушат и еще более ослабят этот звук, несомненно, точно так же, как непрошено излечат его самого от боли в душе, которая есть как бы одно с этим звуком. Все это еще более углубляло редкостные затишья, так что ему не на что было жаловаться. Он дал бедной Кейт полную свободу.