Книга Ратоборцы - Алексей Югов

Выматывали душу незваные гости! Иные из них были явно подосланы, и Александр видел это. А что ж было делать? Не отказать же в приеме князю правой руки Егу или нойону Чухурху? Не выгнать же их! И вот часами сидели, уплетая баранину, выпивая по доброму меху вина. Русский кравчий за голову хватался: «Олександра Ярославич, ну съедят они нас… не напасешься!..» В поварском шатре роптали и ругались повара: «Ордынскую утробу – разве ее насытишь?»

Досадовал и Александр: отымали время! А потом, наверстывая, приходилось засиживаться за полночь со своими дьяками, сверяя свои ясашные книги со свитками ихних дефтерей, где записывались – и, увы, довольно-таки недобросовестно! – русские дани и выходы.

Китат уже несколько раз грозил Ярославичу:

– Народу у тебя много, а ясак мал привозишь. Укрываешь народ свой?..

И затихал на время, получив очередной слиток серебра, или шкурку соболя, или золотой перстень.

Любили подарки!..

И все эти князья правой и левой руки, батыри и нойоны, сидя за кумысом, бараниной и вином в теплом, зимнем шатре Александра (ибо уже осень стояла), соглядатайствуя и вымогая подарки, находили явное наслаждение в том, чтобы с таинственным видом сообщать Невскому о намерениях Берке – сегодня одно, а завтра другое и прямо противоположное.

– Ай, ай князь! – говорил, к примеру, Чухурху. – Плохо твое дело – хочет приказать умереть тебе без пролития крови!..

Это означало, что Александра задушат тетивою лука.

Проходил день-другой, и тот же самый гость сообщал Александру, захватывая китайскими костяными палочками грудку плова и отправляя ее в рот:

– Все хорошо, Искандер, все хорошо: одной ногой ты вынес душу из бездны гибели на берег спасенья! В ряду царевичей будешь посажен.

А в следующее посещение Невский принужден был выслушивать рассказ о новом повороте своей судьбы:

– Царь решил не убивать тебя. Но ты будешь до конца дней своих молоть на жерновах с волосяной веревкою на шее…

И это один за другим, изо дня в день неделями и месяцами!

Но однажды в шатер Александра был впущен и заведомый друг: сын того самого девяностолетнего Огелая, который на чрезвычайном совете нойонов советовал хану как можно бережнее обойтись с Невским. Сыну Огелая было около семидесяти лет. Его послал к Невскому с предупреждением отец.

– Князь, – говорил участливо татарин, – повяжи себе на чресла пояс повиновенья… Злоумышляют на тебя!.. – Сын Огелая опасливо оглянулся на войлочные стены шатра, обтянутые шелком, с вытканными на нем птицами и цветами, и придвинулся к самому уху Александра. – А лучше всего, князь, – сказал он, – в момент благоприятного случая ударь плетью коня и гони, чтобы не догнали тебя!..

…Великое кочевье приближалось меж тем к пределам Сарая. Александру стало известно, что кочевой столице Орды предстоит великий выход хана и прием царей, владетелей и послов.

«Ну, значит, и меня приберегал, старый паршивец, для сего случая, чтобы похвалиться мною!» – подумал с горечью Александр.

Догадкой своей он близок был к истине.

У ордынских ханов существовал обычай, чтобы время от времени, на больших курултаях, дабы явить свою славу и для устрашенья народов, совершать восхождение на трон по согбенным спинам и головам побежденных царей. Стоя на коленях, каждый на своей ступеньке, они изображали как бы живой примосток к трону. Ставили шестерых – трое на трое – так, что супротивные друг другу соприкасались теменем низко склоненных голов.

Четвертая пара побежденных владетелей должна была лечь плашмя ничком, прямо на полу, дабы не пришлось хану высоко подымать свои ноги.

По обе стороны престола стояли грозные телохранители с обнаженными ятаганами. О таковых пела песнь: «Если колоть их в глаз – не моргнут. В щеку – не посторонятся!..»

Главный вазир ханского двора Есун-Тюэ, хрипящий от жира маленький татарин-мусульманин в большой чалме, явился к Невскому, в его шатер, и передал веленье хана, чтобы Александр занял место в живой лестнице перед троном. Но тщетно жирный вазир впивался глазами в лицо Александра: и ресница не дрогнула.

– Скажите хану, что его воля будет исполнена.

Берке с нетерпением ждал возврата Есун-Тюэ.

– А что сделал он? – спросил Берке.

– Ничего, государь, – отвечал вазир. – Он смотрел как голодный беркут, прикованный к рукавице охотника. Однако отвечал почтительно и сказал, что исполнит волю твою, государь.

Берке откинулся на спинку трона и закрыл в блаженстве глаза…

…И вот наконец настал для Александра страшный миг еще неслыханного в их роду, в роду Мономаха, униженья. Он – гроза тевтонов и шведов, тот, кто при жизни проименован – Невский! – он стоит на коленях, на самой первой от ханского трона ступеньке, и ощущает упругим касанием своих волос темя чьей-то склоненной головы, какого-то осетинского князька, приведенного к покорности.

Судя по тому затаенному шороху, который послышался вдруг в жарко надышанной огромной юрте приемов, хан уже выступил из своего спального шатра, сейчас выйдет в дверь и двинется к трону. Сейчас он, Александр, почувствует на затылке, на шее, подошву ханской туфли… Ворот кафтана становится тесен Невскому. Жар бьет в опущенное лицо. Узоры ковра плывут… «Ну, погоди ж ты, ишачий выкидыш! – думает, стиснув зубы, Александр. – Только бы вырваться, а будешь ты у меня лайно возить из-под мужиков новгородских».

Слышится громкий голос распорядителя шествий:

– Александр – князь русских! К тебе слово от господина соединения планет и времени и от повелителя сорока племен и народов, от Берке-хана: хан и нойоны его изъяснения твои касательно мятежа и злоумышлении в народе твоем порешили принять во внимание. Вину твою смягчаем. Будь гостем! Прошу тебя, выйди и займи твое место в ряду царевичей!..

Распорядитель шествий протягивает Невскому руку и помогает встать с колен. Мальчик-прислужник подносит Александру в золотой чаше кумыс. Это кумыс особый. Они именуют его кара-кумыс – это напиток господ и высоких гостей. Беднякам и незнатным не полагается его пить…

С молчаливым поклоном Александр принимает чашу… Между тем на его место в живой ступени уже поставлен кто-то другой из владетелей: очевидно, тот, чья шея, по выражению татар, оказалась чрезмерно упругой…

Истязующая бессонница. Тоска завела черную руку свою под сердце.

Наконец-то отпущен из этого недостойного балагана, наконец-то один он в войлочной тьме своего спального шатра! Одни и те же образы перед его остановившимся духовным взором, одни и те же думы, размалывающие душу, словно жернов… Князь лежит полуничком, обхватив подушку, прижав ее прохладною стороною, чтобы скорее уснуть.

Истязующая бессонница. Хочется дотянуться рукою до колокольчика и позвонить, чтобы отрок позвал Настасьина: дал бы чего-либо усыпляющего, – а меж тем недостает силы, чтобы поднять руку… Снаружи доносится упругий и все наддающий и наддающий шум проливного дождя о шатровую крышу. «Этак вот, верно, и с ума сходят! – подумалось Александру. – Надо, надо заснуть!.. Все ужасное еще впереди, это только цветочки!.. Сон – телу строитель!..»