Книга Детский сад - Джефф Райман

Гениальность просматривается в твоей жестикуляции, в каждом движении руки. Тебе ведомо, кто ты и что ты, и ты знаешь, что «эго» — враг твоей истинной сущности. Поэтому ты защищаешься от него — от гордыни и апломба — и направляешь, управляешь мной нежно-нежно, и так же нежно меня желаешь. Ты знала, кто я, Ролфа; и знала, что способна заставить мое тело, мою душу расцвести. Я по-прежнему хочу тебя, Ролфа. Я хочу чувствовать твою руку на моем теле, на цветке у меня между ног. Желание подобно нарыву, жаждущему лопнуть.

И хитрая, ох и хитрющая же ты была: петь, зная, что только музыкой меня можно завлечь и удержать. Удержать нас обеих. Ты пела, показывая мне то, что тебе уже известно. И музыка, которая в тебе, нашла свою избранницу».

А призрак снова запел, взывая из прошлого:

Ewig… ewig… ewig…

Обещания вечности с паузами тишины.

ВНЕЗАПНО ЕЙ УЛЫБНУЛОСЬ ЛИЦО Джекоба с усталыми глазами.

— У меня для вас сообщение, Милена.

«Это уж про меня, с вашего соизволения».

«Нет, нет, нет, нет!» — нетерпеливо орал режиссер.

— От мисс Пэтель, — сказал Джекоб.

— Может, рукавички тебе выдать? — спросила Зои вполне дружелюбно в семейной столовой. Она передала Милене заношенные перчатки с отрезанными пальцами. Перчатки доброты.

«Нет, не рукавички. Palcaky».

Милена с Ролфой снова обедали в парке на Набережной. Рука об руку гуляли у буддистского храма и смотрели на акробатов. Вместе под цокот конских копыт тряслись на заду мусоровозки, возвращаясь с ночного рынка.

— А теперь, — сказал Джекоб, — благодаря вам с Ролфой, я во сне еще и слышу музыку.

И они с Миленой опять вышли на вечернюю улицу, с грустными мыслями о Ролфе. Теперь о Ролфе печалилась уже вся река, и небо, и птицы. Джекоб напоследок легонько стиснул Милене руку, передавая ей на этот раз маленькое золотое распятие.

— Ну все, пора бежать за сообщениями, — сказал он и повернулся, а Милена увидела, как в окнах здания пожаром полыхнуло закатное солнце. Джекоб шагнул в огонь, и его поглотило пламя. На мгновение огонь вспыхнул ярче.

— Пожар! — кричала Сцилла. — Горим!

Суматошным звоном зашелся колокол, и Милена опять оказалась снаружи, в холодной темени.

Сцилла открыла коробку, в которой оказалась гладкая как кожа бумага, и передала ей.

— О-ой, Сцилл, — сказала Милена признательно. — Кто же это все сделал?

— Да так, мы, Вампиры, — ответила та. — Вампиры Истории.

В лунном свете, свете прошлого, лицо у нее было ярким и вместе с тем иссиня-бледным.

Прозвучал горн: отбой тревоги. И грянул раскат труб: снова началась «Комедия», и небо заполнилось пламенем. Шла сцена «Ада». Сонмы душ, уподобленные пушинкам одуванчиков, невесомо роились, навек исчезая в огне вместе со своими грехами и прегрешениями, среди созданной мыслью вселенной. А от чего же, получается, возник огонь?

— Ты собак любишь? — спросил мужик в телогрейке. Он тоже был в огне; глаза лихорадочно блестели. На его голос грузно обернулась пьяная Ролфа и с помутневшим взором стала поднимать стол.

«Она не ту потную пьянь собиралась прихлопнуть, — поняла Милена. — Она хотела прихлопнуть меня».

А за рекой словно бы всплыла картина парка, с нарезающим по нему круги малышом в ковбойской шляпе.

— Паль-ма! Паль-ма! — звонко пел малыш.

Собака надсадно кричала:

— Не уходи! Не уходи!

«Нет, надо. Вскоре вы не увидите меня».

ЗЕМЛЯ БЫЛА КАК НА ЛАДОНИ. Аккуратными лоскутами проплывали внизу поля Англии с вкраплениями деревень, перышками фруктовых деревьев и точечками ульев. Пролетев сквозь туман облака, Милена всплыла уже как бы над Антарктикой. Бескрайний снежный простор, синее небо — и там, под его возвышенным холодным светом, была жизнь. Среди льдистых кристаллов кружились в танце паучки. «Я знаю, где я», — определила Милена.

Вот мигнуло окошко Пузыря, и среди облаков внезапно показались Жужелицы. Они отрастили себе большие лиловые крылья с прожилками как у листьев и парили на них, словно летучие мыши. Небо пронизывали жилы — прозрачные трубки, полные лениво кочующих жидкостей. Как водоросли в воде, плавно покачивались какие-то волнистые растения, крепясь к овальным пузырям с газом.

Жужелиц было полным-полно. Они сновали между растениями, взвивались бойкими стаями, словно ангелы Доре[33], питаясь исключительно светом и влагой. При этом они подобием прозрачной пуповины крепились к кромкам облаков.

«Когда это было?»

И Милена Вспоминающая вспомнила.

Ролфа, откинув назад голову, радостно кричала:

— Оно не только вспять движется. Но и вперед тоже!

«Это будущее, — поняла Милена. — Я вижу будущее».

Прошлое и будущее кружили в едином призрачном вихре. Милену подняло выше. Небо вверху потемнело, в то время как далеко внизу море приняло оттенок надраенной меди. Земля и облака обменивались между собой светом. И все это — и земная поверхность, и облачные массивы, и свет, и множество ипостасей Милены, и прошлое с будущим, и скопление Жужелиц, и хитросплетение нервов — все это держалось за счет наитончайшей системы взаимосвязей.

«Я есть. Я нахожусь вовне. В том числе вне времени. Вне времени я извечно была и остаюсь невесомой».

В окна струился послеполуденный свет. Груди у Ролфы, с обритым мехом, лежали блинами. Милена целовала ей колючий живот, шевеля языком в дырке пупка. Затем память повела ее ниже — туда, где Ролфа себя не брила и где в складках пряталось ее сокровенное, женское. Милена целовала ей это местечко, скользнув в него языком и развернувшись своим маленьким телом к Ролфе, чтобы та тоже могла ее целовать. Не убежища и не утешения искала Милена, а тела, которое составляло бы единое целое с душевным портретом.

Послышалось шипение. Два Пузыря расстыковались, и меньший из них отплыл от своего старшего собрата. Он возвращался на Землю. «Христов Воин» предстал перед Миленой-режиссером на фоне чистого белого света, который отбрасывал ее Пузырь. «Ничего-ничего, не огорчайся, — успокаивала она себя. — Ты вернешься, обязательно вернешься сюда, к премьере “Комедии”».

«Zamavej no razloucenou, Milena!»

«Помаши на прощанье, Милена», — последние слова на родном языке, которые ей довелось услышать от матери.

«Ну что, едем домой», — думала Милена-режиссер.

А вот ночь, и ее комнатка в Раковине.

— Сейчас запою, — стуча зубами в ознобе, говорит вдруг с кровати Ролфа. Милена в панике ищет карандаш, чтобы записать, не упустить ни одной ноты. «Зачем записывать, Милена? Ведь никто ничего не забывает. Разве что сторонится собственной памяти, избегая вспоминать. Ты запомнишь эту музыку на всю жизнь, нота в ноту».