Книга Дэмономания - Джон Краули

Пирс, не понимая, что случилось, уставился в темноту, со всех сил нажал на тормоз — по счастью, сразу за ним никто не ехал — и свернул на обочину; остановившись, он понял, что наделал: открыл капот, который был подхвачен встречным потоком воздуха, как парус, и ударил в ветровое стекло. Пирс долго сидел неподвижно, сердце бухало, как пушка, а руки продолжали сжимать руль. Лобовое стекло, в общем-то, выдержало, только колени и переднее сиденье были устланы мелкими стеклянными крошками. Он подумал о Роз: как глупо она себя чувствовала, когда опрокинулась на «терьере», как испугалась себя самой.

Он вышел из машины. Ветер, налетавший со скоростью пятьдесят пять миль в час, отогнул капот назад с такой силой, что шарниры сломались: капот лежал теперь на лобовом стекле, выломанный под смертельным утлом. Пирс взялся за него и попытался опустить, но тот, проделав только половину пути обратно, дальше не шел.

Ну и что теперь.

«Тебе надо быть поосторожнее», — заметила она, сообщив по телефону, что ее стекло разбилось, когда она ехала по этой дороге, должно быть как раз тут. Сокрушительный Коридор. Чертов Молот.

Он повернулся к широкой дороге (когда стоишь возле нее, она куда шире, чем кажется, когда по ней едешь) и размыслил, откуда же теперь ждать помощи. Грузовики приближались и с грохотом пролетали мимо, воздушная волна билась о него и об автомобиль, — и удалялись с визгом, который тут же превращался в ворчание: доплеровский эффект. Пирс подумал, что кто-нибудь, наверное, скоро остановится — грузовик, легковая машина или фермер на пикапе; подойдет, спросит, что случилось. Или полицейский по радиовызову грузовика: Пирс слыхал, что на них на всех есть рации.

Придется ему все объяснять, глядя в их озадаченные лица — сочувственные или равнодушные, удивленные или осуждающие; может, кто-то, какой-нибудь пузатый мужик, скажет, что делать, принесет инструменты. А может, его подвезут или вызовут аварийку. Он не мог представить, что произойдет дальше; должно быть, это было очевидно всем, кто проезжал мимо, но только не ему.

На юге и западе белые облака разошлись, открыв закатное солнце, которое светило будто сквозь тюремную решетку. Нет, он не станет ждать, не будет звать на помощь: слишком уж это стыдно. Довольно я вынес, как говаривал Малютка Енос. Пирс посмотрел вверх, поворачивая, поворачивая мир.

От обочины, где он остановился, склон шел вверх; по гребню вала росли высокие деревья, он скользнул взглядом по их тонким стволам к темным вершинам, на которых еще держались бурые листья. Едва он начал подъем, шум машин исчез. Наверху в зарослях шиповника и папоротника обнаружился высокий сетчатый забор, возможно, отмечавший границу собственности штата; под ним вырыли лазы собаки или мальчишки, но Пирс не мог там пробраться. Не сдаваясь, он пошел вдоль ограды, и она почему-то вдруг кончилась, он обогнул ее и прошел за скрывавшие вид деревья.

Ровные, напоенные солнцем пастбища, невысокие пригорки в долинах, меж которыми бежали ручьи, заросшие по берегу ивняком. Овечий край, подумал он, и тут же хлынул поток овец, скрывая дальний бурый холм; овцы спешили куда-то, подгоняемые хлопотливыми собаками. Пирс немного постоял, вдыхая свежий ветер, а затем стал спускаться. Вскоре он оказался посреди отары, которую гнали старик и мальчик. Они поздоровались с Пирсом: мальчик улыбнулся простодушно, даже глуповато, а старик просто широко — в зубах он держал обгрызенную трубку, щеки у него были медно-красные, а волосы белые и косматые, словно овечья шерсть.

Пирс шел с ними и беседовал. И другие пастухи вели своих овец по холмам, как беспорядочную армию на марше. Зачем они все собрались здесь? Пришла пора спускаться с гор, сказали ему, в теплые долины к югу и западу, там они проведут зиму. Трансгуманция, подумал Пирс, сезонный перегон, большие перемены — из гор в долины, от лета к зиме; но перемены те же самые, которым чабаны следовали ежегодно на протяжении столетий, тысячелетий даже. Он заметил сделанные охрой метки на овечьей шерсти, разные в разных отарах: у одних овец метка стояла на крестце, у других на плече; он вспомнил и название вещества, которым делалась метка: медянка. Приближалась ночь, и Пирс остался в пастушьем лагере средь желтых ив на берегу ручья. А ночью прибыли новые стада и пастухи. Пирс гадал, нет ли среди них Споффорда. Он долго лежал без сна, слушая лай собак и блеянье неспокойных овец, жалобное и глупое; но к рассвету все уснули. Уснул и Пирс. До света началось слаженное движение — все как один, — и Пирс пошел с овцами.

Шагая длинными ложбинами меж лесистых холмов, все держались вместе, следя, чтобы ягнята не заблудились; не видя волчьих стай, шедших следом, они знали: волки рядом. Порой ночами их было слышно: волки не выли, а тихо тявкали, как щенки, и собаки навостряли уши. Пирс дежурил, обходя по периметру стадо, сонный, но не утомленный, — нет, усталости он не чувствовал: он радовался. Радовался тому, что перед выездом обул прочные ботинки; радовался и тому, что оставил тех, обреченных на погоню. Он прекрасно обойдется без всего, что прежде желал и искал. Он вспомнил, почему первый раз оставил Город ради одиночества этих уединенных мест, почему бросил все то, что бросил. Он шел средь стад в долину и на запад.

Да нет, конечно, все было не так; он не стал подниматься от автострады вверх по склону, не прошел сквозь лесополосу, хотя и спросил себя, глядя снизу сквозь вершины деревьев на яснеющее небо, что там, за ними, и подумал, что, если бы ему предложили какой-нибудь путь прочь отсюда, он бы, наверное, пошел. Но затем Пирс опять сел за руль, завел «скакуна» (нет, он не разбил лобовое стекло; в последний момент почуяв опасность, не потянул тот рычажок, но притормозил и съехал на обочину, поскольку уже устал и живот крутило; испугался, что его прихватит в гуще мчащейся флотилии или на крутом подъеме, но, кажется, все обошлось). Он несколько минут смотрел вбок, дожидаясь, пока не поредеет поток машин, а затем, оскалив зубы и вцепившись в руль, нажал на газ. Вливаясь в трафик, будь уверен и бесстрашен, говорила она ему.

Труднее всего — как само действие, так и рассказ о нем — был въезд в Конурбану, когда город подкатился к нему наконец по текущему навстречу шоссе; надо было съехать с магистрали там, где знаки указывали «в центр», и кружить по недостроенным развязкам, по временным бетонным спускам в одну полосу, где желтые и даже оранжевые знаки предостерегали его, и некоторые были окружены горящими лампочками. Но он справился и с этим, сжимая руль так крепко, что онемели пальцы, и стал искать знакомые улицы, хотя бы ту площадь с монолитом. Пирс, конечно, вспомнил бы и дом Роз, и тот перекресток, на котором торчал в страхе и растерянности, — но стоило выехать из центра, и каждый перекресток стал казаться тем самым. Пока — так не бывает! — Пирс не остановился перед светофором на широкой и бедной улице, которая называлась Механической; он припомнил ее, совершенно случайно свернул в нужную сторону, вскоре выехал на пересечение с улицей, на которой жила Роз, самым краем глаза зацепил ее название и опять свернул правильно — в общем-то, шансы были пятьдесят на пятьдесят, но не для Пирса, — и через несколько кварталов боязливого ожидания он увидел ее красный автомобильчик, нет, взаправду увидел: тот стоял возле ничем не примечательного здания, ее дома. Вот так все это случилось на самом деле, здесь, в этом городе. Он припарковался за ее машиной; а когда вышел, увидел, что одно из ее колес спущено.