Книга Пусть умирают дураки - Марио Пьюзо

Я никогда не был без ума от его работы. Даже не знаю, любил ли я его, вообще говоря, как человека. Но я любил его как писателя. И потому я решил — может быть, ради удачи, может быть, ради силы, а может быть, просто из озорства — использовать эти страницы как свои собственные. Нужно было только изменить одну строчку. Смерть всегда вызывала мое удивление.

Глава 51

У меня нет истории. И этого как раз Дженел никогда не понимала. Того, что я начинаюсь с самого себя. Что у меня никогда не было ни дедушки с бабушкой, ни родителей, ни теток, ни дядьев, не было друзей семьи, не было двоюродных сестер и братьев. Что в моих детских воспоминаниях нет места какому-то особому дому, особой уютной кухне. У меня не было ни своего города, ни деревни. Что моя история начинается с самого себя и моего брата, Артура. И того, что, когда границы мои раздвинулись и включили в себя Валери и ребят и ее семью, и я стал жить с ней в городском доме, когда я стал мужем и отцом — тогда они стали моей реальностью и моим спасением. Но мне больше нечего волноваться о Дженел. Я не видел ее больше двух лет, а с момента смерти Осано прошло уже три года.

Вспомнить Арти мне невыносимо тяжело, и даже когда я мысленно произношу его имя, слезы появляются у меня в глазах, но он единственный, о ком я когда-либо плакал.

Все два последних года я сидел в своем рабочем кабинете и занимался тем, что читал, писал и был примерным мужем и отцом. Иногда я выбираюсь в город пообедать с друзьями, но мне нравится думать о себе как о серьезном, занятым делом человеке, который отныне будет вести жизнь гуманитария, литератора. Все авантюры и приключения которого — в прошлом. Короче говоря, я молюсь о том, чтобы жизнь больше не готовила мне сюрпризов. В спокойной атмосфере этой комнаты, окруженный моими магическими книгами, Остином, Диккенсом, Достоевским, Джойсом, Хемингуэем, Драйзером, и вот теперь Осано, я чувствую себя уставшим до последнего предела зверем, вновь и вновь вырывавшимся на волю, прежде чем обрести окончательную свободу.

Подо мной, в доме, ставшем теперь моей историей, я знал, что сейчас происходит — моя жена хлопотала на кухне, готовя воскресный обед. Мои дети смотрели телевизор и играли в карты в нижнем кабинете и, поскольку я знал, что они там, печаль, охватившая меня, была все же переносимой.

Я снова перечитал все книги Осано; ранние его вещи написаны просто здорово. Я попытался проанализировать причины неудач позднего периода его жизни, то, почему он так и не смог завершить свой великий роман. В ранних его книгах чувствовалось восхищение этим удивительным миром и людьми, живущими в нем. В итоге он пришел к удивлению от самого себя. Сделать легенду из собственной жизни — вот что теперь стало заботить его. И писания его предназначались скорее миру, чем самому себе. Каждая строчка взывала больше о внимании к персоне Осано, чем к его искусству. Все должны были узнать, каким умным, каким неподражаемым он был. Его персонажи, плод его воображения, никогда не были столь же талантливы и великолепны, как сам Осано. Он напоминал чревовещателя, которому не дает покоя успех у публики его же собственной куклы. И все же я считаю его великим человеком. Я думаю о его пугающей человечности, бьющей через край любви к жизни, о его невероятной одаренности, и о том, что с ним всегда было интересно.

Как я могу говорить о его провале как художника, если его литературные достижения, хоть и не лишенные недостатков, намного превосходят мои собственные? Я вспомнил, как, разбираясь в его бумагах после его смерти, я приходил все в большее изумление, понимая, что незаконченного последнего романа я так и не обнаружу. Мне трудно было представить, что он все эти годы прикидывался, что работает над романом, а на самом деле мудился с заметками. Теперь я понимаю, что он просто исчерпал себя. И не было в этой последней шутке ни хитрости, ни злого умысла, а просто все это забавляло его. А еще давало деньги.

Он был автором замечательной прозы, к нему приходили стоящие идеи, на уровне его поколения, но ему доставляла удовольствие роль негодяя. Я прочитал все его заметки, более пятисот страниц, написанных от руки на длинных желтых листах. Это были гениальные заметки. Но заметки — это ничто.

Теперь, когда я знал все это, я стал думать о себе. О том, что писал смертные книги. Что, будучи менее счастливым, чем Осано, пытался жить, не имея иллюзии и не рискуя. Что у меня не было ни грамма той любви к жизни и веры в нее, что имел Осано. Я вспомнил, как Осано всегда говорил, что жизнь постоянно пытается уделать тебя. Может быть, именно потому он и жил столь необузданно, всегда яростно сражаясь с неудачами и не смиряясь с унижением.

Много лет назад Джордан приставил пистолет к виску и нажал спусковой крючок. Осано жил всегда в полную силу и закончил эту жизнь, когда уже не оставалось другого выбора. А я — я пытался убежать от нее, спрятавшись под колпаком волшебника. Я вспомнил и другую вещь, которую он повторял: «Жизнь — это значит привыкание». И я знал, что он имеет в виду. Мир для писателя это словно призрак, что с течением времени становится все бледнее и бледнее, и, может быть, именно поэтому Осано бросил писать.

За окном моего рабочего кабинета валил густой снег. Белизна покрыла серые голые стволы деревьев, коричнево-зеленую пожухлость зимней лужайки. Если бы я дал волю своей сентиментальности, я бы с легкостью смог представить улыбающиеся лица Арти и Осано, проплывающие среди снежных вихрей. Но я отбросил это искушение. Я не был ни настолько сентиментальным, ни снисходительным к своим капризам, и не было во мне такой жалости к себе. Я мог жить без них. Их смерть не сделала мою жизнь бледнее, как, возможно, им хотелось бы считать.

Нет, здесь, в моей комнате я был в безопасности. Тепло, светло, и мухи не кусают. И этот ветер, яростно швыряющий хлопья снега в мое окно, не мог достать меня. Нет, я не выйду отсюда. Этой зимой не выйду.

Там, снаружи, дороги обледенели, и мою машину может занести, и тогда смерть надругается надо мной. Какой-нибудь вирус вместе с простудой может проникнуть в меня и отравить мою кровь и спинной мозг. Помимо смерти, были еще тысячи опасностей. Смерть могла заслать своих шпионов сюда, в мой дом, и даже в мой собственный мозг. Против них я предусмотрел защитный заслон.

По стенам своей комнаты я развесил графики. Расписание моей жизни, моей работы, моего спасения: моя защита. Я собрал материал для романа о Римской Империи — чтобы спрятаться в прошлом. Если мне нужно схорониться в будущем — у меня был роман о двадцать пятом веке. Сотни книг стояли на полках — читать, занимать свой мозг.

Я пододвинул огромное мягкое кресло к окну, чтобы можно было в комфорте созерцать падающий снег. Запел сигнальный звонок. Меня звали на ужин. Моя семья собралась внизу и ждет меня, моя жена, мои дети. Что с ними происходило все это время? Я вглядывался в снег за окном, теперь снаружи бушевала настоящая метель. Внешний мир стал абсолютно белым. Снова зазвонил звонок, более настойчиво. Если бы я был жив, я бы спустился вниз, в приветливую уютную столовую и сел бы вместе с семьей за обеденный стол. Я смотрел на снег. Снова звонок.

Я сверился с рабочим графиком. Уже написана первая глава о Римской Империи и десять страниц заметок к роману о двадцать пятом столетии. В это мгновение я принял решение, что буду писать о будущем.