Книга Жизнь Гюго - Грэм Робб

В «Человеке, который смеется» тут же признали роман о самом Викторе Гюго: изуродованный ребенок, он получает извращенный прием со стороны людей, которых развлекает своим уродством; лорд-республиканец, которого высмеивают пэры за то, что он обнажает общественные язвы. Другое сходство, как все решили, было случайным: полуприрученный хищник по имени Гомо, ярмарочный шут по имени Урсус. Более тонкие откровения оказались незамеченными. Прошло много лет, прежде чем возобладал иной подход к литературе, меньше основанный на сплетнях. Тогда увидели, что романы Гюго – не хвастливые рассказы о себе, а опыты возможных крайностей, следование какой-то дорогой до самого конца. Часть Гюго шла к катастрофе, в то время как остальные Гюго оставались в безопасном месте, на перепутье. Гуинплен был экспериментальным Гюго, который запечатывает в бутылку свое провидческое послание и отплывает к самоубийству и внутренней правде.

По пути герой с честью преодолевает еще одно испытание: непостижимое женское тело, воплощенное герцогиней Джозианой, развращенной идеалисткой, которую привлекает мысль о сближении с самым уродливым человеком на земле: «Она жила в каком-то таинственном ожидании высшего, сладострастного идеала». «У герцогини Джозианы была одна особенность, встречающаяся чаще, чем предполагают: один глаз у нее был голубой, а другой черный… День и ночь смешались в ее взгляде».

Гюго никогда не говорил о происхождении своих персонажей, только об их судьбе, поэтому ни одна из этих аналогий не может быть названа сознательной или бессознательной. Во всяком случае, различие не так полезно, как это звучит. Джозиана воплощает для героя всепроникающий страх, что сама Природа попытается помешать ему повиноваться диктату совести и что, за пределами рационального добра, лежит сила, которую можно описать только как Зло: «Тревожный экстаз, оканчивающийся зверским торжеством инстинкта над долгом», «Пороки ходят невидимыми тропами, уже подготовленными в нашем организме»{1222}. То, что Гуинплен бежит от соблазнительной pieuvre, дает, по Гюго, надежду на окончательную победу, на бегство от повседневного противопоставления добра и зла, преступления и наказания.

Франция была не в том настроении, чтобы смеяться. Те немногие, кто прочли роман от корки до корки, увидели в нем один из последних костров угасающего разума, бледное отражение страны, которую он же и помогал развратить{1223}. В Великобритании утверждение Гюго, будто «Человек, который смеется» точен с исторической точки зрения, было встречено взрывами протеста{1224}.

Критики твердили, что Гюго совершенно помешался. Его Англия населена немыслимыми созданиями: легендарными нейтсе со свиными копытами, которые мычат, как телята; глупышами, которые плюются маслом; клушицами, которые роняют горящие прутья на соломенные крыши. Да и персонажи-люди тоже отличались свое образием: боксер Том-Джим-Джек, лорд Дизертем из Килкерна, барон Колпепер, доктор Гемдрайт из «Коллегии всех душ». Они жили в легендарных городах вроде Фуэнтарабии или Срусбери. Гюго по-прежнему упорно не желал исправлять орфографические ошибки. По словам Фрэнка Маршалса, в этой фантастической книге «ничто не похоже на что-либо существовавшее или то, что когда-либо будет существовать»{1225}.

Критика «Человека, который смеется» очень похожа на жалобы, что книга «Приключения сэра Джона Мандевиля» бесполезна в качестве путеводителя по Святой земле. Суинберн, который восхищался сходством религиозных стихов Гюго со стихами Блейка{1226}, стал единственным, кто предложил не читать роман «при свете реализма»{1227}. На самом деле в романе прослеживается примечательная британскость, напоминающая Свифта, Льюиса Кэрролла, Толкиена или Мервина Пика. В конце концов, Гюго прожил на английской земле достаточное время, сравнимое со многими писателями. И пусть некоторые имена собственные напоминают дешевые сорта виски – Кленчарли, Маккалламор, – возможно, они выкопаны в старых сатирах и приняты за фамилии реальных людей{1228}, но показывают чуткость к богатству английского языка. Наверное, самым большим сюрпризом стало то, что многие из существ, описанных Гюго, существуют на самом деле – даже плюющиеся маслом глупыши и нейтсе со свиными копытами[50].

Из тьмы невежества Гюго извлек блестящее описание закостеневшей революции, которая лежит в основе британской культуры. В романе оживают призраки других языков – саксов, латыни, гэльского и языка, который так и тянет назвать доисторическим, – и требуют вернуть им законное место в словаре. Как будто все население Великобритании с тех пор, когда образовался пролив ЛаМанш, жило одновременно в ближайших к Лондону графствах, как будто исхода кельтов никогда и не было. Гюго заново галлизировал Англию, а крайности свел к центру.

Если бы в то время публика уделила роману больше внимания и не успокаивалась выводом, что «Человек, который смеется» – еще один удар по «Наполеону Малому»{1229}, возможно, кое-кто встревожился бы, заметив, как Гюго подошел к теме аристократии. Надменные аристократы из Вестминстера слишком живописны и старомодны, чтобы представлять истинную угрозу, и есть что-то утешительное в том, как Гюго изображает палату лордов по сравнению с вулканическим парламентом в его следующем романе, «Девяносто третий год» (Quatrevingt-treize). «Французы похожи на настоящую революцию; англичане предпочитают хорошо воспитанное землетрясение»{1230}.

Как ни странно, роман проникнут глубоким интуитивным очарованием и одновременно отвращением к возбужденному плебсу и желанием комедианта «научить» публику, критикуя все, что сходит за знание. «Человек, который смеется», как недавний диснеевский «стерилизованный» мультфильм, снятый по «Собору Парижской Богоматери», несет в себе сентиментальный заряд, благодаря которому роман можно назвать безобидным. Но в нем можно увидеть и осуждение резни, напоминание, что поэт, который стремится «спасти» свою родину, может с таким же успехом мечтать о ее уничтожении{1231}. «Человек, который смеется» – весьма показатель ный роман для своего времени. Он написан для общества, находившегося на грани самоуничтожения. Великие позолоченные речи, которые Гюго собирался произнести после своего возвращения во Францию, так же смешны, как гримаса Гуинплена или язвительные философские тирады Урсуса. Судя по тому, как безжалостно Гюго обходился со своими клоунами, он все время смеялся над смеющимся читателем: