Книга Первичный крик - Артур Янов

Что можно сказать о профессиональной квалификации первичного психотерапевта? Он должен обладать определенными познаниями в физиологии и неврологии, чтобы не спутать органическое поражение головного мозга с какой‑то чисто психологической проблемой. Он должен иметь понятие о научном методе и знать, что такое доказательство. Он не должен абстрактно рассуждать о том, что происходит внутри человека, но должен быть в достаточной степени открыт, чтобы позволить пациенту высказать ему свою реальность.

Он должен быть одновременно понимающим и чувствующим. Это означает, что и сам он должен помнить переживание собственной боли. Это автоматически делает психотерапевта

способным понимать других. Чувствуя ритм собственной жизни, он почувствует разорванность чувств своего пациента. Он будет чувствовать сам и поэтому поймет, когда его пациент не испытывает никаких чувств. Короче говоря, первичный психотерапевт должен обладать качествами, которых большинство из нас лишается в первые пять лет жизни: прямотой, открытостью, нежностью и душевным теплом.

Я не верю, что невротик (ничего не чувствующий человек) — неважно, сколько теорий он знает — способен реально и честно помочь невротику выздороветь. Такой врач не сможет понять, когда пациент блокирует чувства, а когда их выражает, если его (психотерапевта) собственные чувства блокированы. Быть невротиком — это значит не жить в настоящем. Первичный психотерапевт должен быть вместе с больным каждую минуту лечения, каждую его секунду. Он должен чувствовать, когда чувство поднимается к поверхности и знать, как помочь этому движению. Психотерапевт не сможет этого сделать, если вся его помощь вращается вокруг голых и абстрактных объяснений.

Насколько нереален психотерапевт, настолько он будет мешать пациенту стать реальным. Точно также степень нереальности родителей определяет, насколько реальными вырастут их дети. Дело здесь не только в том, что делает психотерапевт, но и в том, кто он такой!

Первичная терапия располагает специфичными методами лечения, но они совершенно неэффективны в руках невротика, даже если этот человек знает физиологические, социологические и психологические теории.

Первичная терапия не имеет дело с «аналитическим» пациентом с недостаточностью «суперэго» или с «экзистенциальным» больным с кризисом смысла жизни; короче говоря, первичная терапия не имеет дела с категориями или теоретическими типами. Мы знаем, что когда пациент приходит за помощью к психотерапевту, он обычно поступает нереалистично. Мы не испытываем нужды классифицировать его поступки и превращать их во что‑то еще — например, в недостаточную психосексуальную идентификацию. Первичный психотерапевт лечит не компульсию или истерию, он лечит человека, который тем или иным путем прикрывает свои чувства. Первичный пси

хотерапевт не направляет свои усилия на покрытие, оно исчезает вторично; первичный психотерапевт сосредоточивает свое внимание и свои усилия только и исключительно на реальности, спрятанной под прикрытием психологической защиты.

Трудность невротика заключается в том, что он проводит всю свою жизнь, делая нереальные вещи, и он следует этому принципу при выборе врача. Он может найти клинику псевдопсихотерапии или врача–псевдопсихотерапевта только потому, что хочет сделать какое‑то поступок и избавиться от невроза, не затрагивая первичной боли, о которой пациент где‑то в глубине души знает, что ее надо прочувствовать, чтобы выздороветь. Но терапия часто оказывается под стать всей жизни невротика — символом реальности, но не самой реальностью. Больной может попасть на лечение к аналитику, занимающемся толкованием сновидений или прийти к психотерапевту–лю- бителю. Очень часто невротик сильно загружен работой, испытывает вечную нехватку времени, и поэтому тяготеет к «быстрой» терапии — к недельным семинарам, шестинедельным курсам выработки понятийных навыков или программ внушения в полусне. Очень часто все эти программы имеют целью создания нового человека из больного индивида, хотя, на мой взгляд, цель лечения должна состоять в том, чтобы изменить больного так, чтобы он стал самим собой.

Разные двери для входа и выхода из кабинета стали правилом, которого уже два поколения придерживаются психоаналитики. Вероятно, правило, когда больные не сталкиваются друг с другом, в сочетании с отсутствием часов в кабинете, было установлено с целью сделать из сеанса лечения впечатляющее и даже устрашающее шоу — попытка показать больному, что в эмоциональных расстройствах есть нечто постыдное, темное и тайное.

Действительно, пациент часто покидает кабинет психотерапевта с красными от слез глазами и в совершенно растрепанных чувствах, но я не вижу причин, по каким другие больные не могут наблюдать эту реальность. Если больной рассержен или подавлен, то зачем это скрывать? На самом деле больные часто говорят, что им становится легче, когда они видят других больных расстроенными. Таким образом они видят, что за эти

ми закрытыми дверями проявление чувств поощряется, а не подавляется.

Можно задать вполне резонный вопрос: почему первичные состояния не возникают спонтанно во время проведения рутинной психотерапии? Важная причина, вероятно, заключается в том, что перегруженный психотерапевт не может уделить одному больному время, достаточное для того, чтобы тот пережил глубокое чувство. Возможно, что пациент уже стоит на пороге чего‑то важного, когда истекают положенные пятьдесят минут, сеанс заканчивается, и больному приходится покидать кабинет. В обществе, где «время —деньги» часто трудно найти врача, имеющего достаточно времени для того, чтобы надлежащим образом сделать свою работу. Больные, проходящие курс первичной терапии единодушно говорят о том, какое спокойствие они испытывают оттого, что знают, что остаются единственными больными у врача во все время прохождения индивидуального лечения — то есть, в течение трех недель, и что только их состояние будет диктовать срок окончания каждого сеанса.

Но время — не единственный ограничивающий фактор. Если во время сеанса стандартной психотерапии происходит что‑то неожиданное — например, начинает развиваться первичное состояние, то врач слишком часто пытается втиснуть происходящее в рамки какой‑нибудь готовой теоретической интерпретации, вместо того, чтобы предоставить процесс его естественному течению. Первичный терапевт в таких ситуациях должен терять самообладание почти в той же степени, что и его больной. Врач должен дать самопроизвольно завершиться феномену, сути которого у него нет немедленного объяснения. Более того, необычные состояния редко возникают в контексте рутинной психотерапии, так как она направлена только и исключительно на разум пациента. (Возьмем даже такую простую вещь, как уложить больного на пол, вместо того, чтобы усадить его в кресло.) Первичный терапевт также должен быть готов перемещаться по кабинету, а не сидеть в своем кресле. Если психотерапевт постарается перестать «вычислять» пациента, то у него останется достаточно времени для того, чтобы понять, что «вычислять‑то», собственно говоря, и нечего. Боль

ной, чувствующий первичную боль сам поймет все и без посторонней помощи. Слишком многие из нас, профессионалов, слишком сильно верили в свою правоту, в пригодность наших теорий, и, исходя из этого накидывали на больного слишком тесную узду. Я не хочу этим сказать, что теория не важна; мы день за днем воспроизводим у больных первичные состояния, руководствуясь стройной теорией. Но теория должна вытекать из наблюдения, а не наоборот.