Книга Вид с метромоста - Денис Драгунский

Но квартира была маленькая, и Лариса Павловна справлялась сама. Тем более что их сын – Павлик, разумеется! Павел Алексеевич Третий! – уже три года как жил отдельно со своей молодой женой, которая тоже была Ларочка, но уже не Павловна, слава создателю, а Иосифовна. Грузинка, кстати. Алексей Павлович один раз за глаза назвал ее «в девичестве Джугашвили»; это вызвало строгую отповедь Павлика, потому что он и его Ларочка-Маленькая были прожженные либералы.

Итак, Алексей Павлович разложил раскиданные вещи по местам – Лариса Павловна с утра умчалась на дачу к родителям невестки, они заехали на час раньше – думали, что будут пробки, а пробок не оказалось, – так что она быстро выскочила, сказав: «Ни к чему не прикасайся, я приду и всё распихаю!»

Он не поехал, потому что не любил дачные утехи: пионы, клубнику и ужин в саду – и особенно ночевки. Он не мог уснуть из-за комаров и неодобрительно дивился, что Лариса Павловна засыпает как убитая под этот зуд и укусы. Вернее, ее совсем не кусали. «Наверное, я невкусная!» – смеялась Лариса Павловна. Алексей Павлович обнимал ее и разубеждал, но на дачу к новым родственникам больше не ездил.

Да! Он решил остаться в Москве, спокойно поболтать по телефону кое с кем, но для начала взялся за уборку. Разложив всё по местам, он принялся вытирать пыль с подоконника.

Вдруг он увидел, что в горшок, прямо в сухую почву рядом с кактусом, воткнута женская шпилька.

Он обомлел. Тем более что Лариса Павловна была коротко стрижена. Это не могла быть ее шпилька. Он слышал, что так ведут себя отдельные подлые бабы, любовницы женатых мужчин. Специально подкладывают нечто этакое, чтоб жена нашла и устроила скандал. Он обрадовался, что обезвредил эту диверсию, но потом задумался: конечно, он был не без греха, но! Но пункт А, его грех был тоже коротко стрижен, и, пункт Б, он никогда не осквернял изменой свой семейный очаг. Правда, раза два она к нему заходила. Вернее, три. Один раз при Ларисе Павловне. Чисто деловое, забросить бумаги. Да, она два раза приходила, когда Лариса Павловна уезжала на дачу, но ни-ни. Боже упаси. Сидели и чай пили, на всякий случай разложив бумаги на столе.

Но неужели она такая подлая? Не может быть. Хотя после того официального визита она что-то ехидное сказала про Ларису Павловну, и Алексей Павлович строго сказал ей: «А вот этого не надо!» – но она продолжала, и он даже крикнул ей: «Заткнись!» – и она заткнулась, и вот, значит, как отомстила. Дрянь.

Алексей Павлович брезгливо выдернул шпильку и выкинул из окна. А когда она позвонила, сказал, что неважно себя чувствует. «Что с тобой?» – тревожно спросила она. «Надеюсь выжить!» – сказал Алексей Павлович и нажал отбой, и перевел телефон на «без звука», но она не перезвонила.

– Лёша, где шпилька? – спросила Лариса Павловна вечером в понедельник.

– Какая шпилька? – опять обомлел Алексей Павлович.

– Моя, – сказала Лариса Павловна. – Вот тут, в кактусе.

– Не знаю, – сказал он и покраснел.

– Ты вытирал пыль, да? – спросила она. Он кивнул. – Ты нашел шпильку, да? И ты ее выкинул? Зачем? Это моя шпилька. Верней, Ларочки-Маленькой. Я у нее взяла почву для кактуса рыхлить.

– Я думал, это просто так, случайно, – сказал он.

– Понятно, – усмехнулась Лариса Павловна. – Элементарно, Ватсон!

– Что? – спросил Алексей Павлович и на всякий случай обнял ее. – Ты не права.

– Заткнись! – крикнула она и отбросила его руки.

Сердечный приступ

огней так много золотых

Я был в Саратове давно, страшно давно. Даже смешно, как давно. Вот передо мной книжка «Язык и общество» с дарственной надписью от проф. Л. Баранниковой и проф. О. Сиротининой «Участнику научной студенческой конференции». И еще подписи «от совета Научного студенческого общества», неразборчиво.

Жаркая весна, апрель, сухо, пыльно. Город почти совсем не запомнился. Ветер. И квадратами расчерченные улицы. Это понравилось. Провожатый говорил, что так в Нью-Йорке. Да, в самом деле. И не только в Нью-Йорке. В Алма-Ате тоже, например. Запомнилось название – Вольская улица.

Саратов, Саратов. Приехали туда с моим старшим товарищем N.

Некрасивый, малорослый, бледный. Безупречный бедняк, сирота. Талантливый во всем – умник, полиглот, музыкант. Убийственный успех у женщин. Простодушно говорил: «Давайте я вам по ладони погадаю, я умею, меня бабушка научила». Брал ее руку в свою, белую, мягкую, с плоскими пальцами. И всё. Их двоих можно было разве что застрелить. Или проколоть одной иголкой и поместить под стекло. Он гадал так по руке одной саратовской филологической девочке, а потом другой парень, тоже из хозяев конференции, сказал неожиданно, и зачем-то мне: «Зря он это». – «Почему?» – «Она… – он замялся, подбирая слово. – Она нехорошая». Мне стало странно. Девочка была обыкновенная. Ничего нехорошего я не разглядел, как ни вглядывался. Она даже спросила: «Что вы на меня так смотрите?» Смешно, но ее фамилию запомнил. Простая фамилия. И лицо запомнил тоже. Простое, очень выразительное лицо. Нечастое сочетание, кстати.

Жили в общежитии. Постоянно выпивали. Просто целыми днями. Водка саратовская тогда была ужасна. Колом стояла в горле трое суток. Хозяева конференции мрачно шутили: «Мы ее из нефти гоним. Вот присмотрись – видишь радугу? Это нефть. Ну, будь здоров, дай бог, не последнюю… Эх, ребята! И как только ее беспартийные пьют?» И прочие подобные прибаутки.

Сидели, пили, мой товарищ N еще кому-то гадал по руке, и тут вбежала девочка и сказала, что ее подруге на третьем этаже плохо. Сердце. «Дайте, я посмотрю», – неизвестно почему сказал я, и встал с табурета, и двинулся к двери. «А ты что, доктор?» – спросили вслед. «Фельдшер, – огрызнулся я. – Ну, где больная?»

Я не был фельдшером, конечно. Самому было странно, куда это меня вело и несло. Но я шагал через две ступеньки. Я решительно вошел в комнату – в обширное и низкое общежитское поместилище на шесть, наверное, железных кроватей. Тумбочки, коврики, большой стол с чашками и книжками. У стола сбились в тревожную стайку несколько девочек. Они стояли в отдалении от больной. Больная лежала, закинув к стене серое лицо, прикусив сухую губу, прикрыв глаза. По лицу она была татарка. Очень красивая.

Я присел на табурет. Я взял ее за руку. Потом нащупал пульс в горловой впадине. Я, хоть никакой не фельдшер был, понял, что пульс у нее хороший. Полный и сильный, и не слишком частый. И не редкий. Какой надо. Также я понял, что ей плохо без дураков. Но не от сердца, а от чего-то другого. Она открыла глаза и посмотрела поверх меня в верхний угол.

«Всё пройдет, – сказал я. – Ничего страшного. Попробуй подышать поглубже». – «Больно», – сказала она. Я погладил ее ладонь. Она ответила слабым пожатием. «А ты попробуй». – «Ладно». – «Ну, давай». Она медленно вдохнула и громко выдохнула. Девочки у стола ойкнули.

Я шикнул на них. «Что с ней, доктор?» – «Я не доктор, – сказал я. – И не фельдшер. И даже не милосердный брат. Ей скоро полегчает. Я уверен».