Книга Сибирь - Георгий Марков

Не бедной крестьянке, рискнувшей поднять руку на безумства власть имущих, а царю-кровопийце Николаю второму, царскому правительству, всему правящему классу России суд подпишет приговор…" И тут, Катя, переход к той части, где ты говоришь о войне, о страданиях народа, о революции…

— Да, да, Ваня. Вот посмотри, как тут хорошо все смыкается. — Катя взяла листок, лежавший перед Акимовым, и, найдя необходимое место, стала читать: — "Разве одинока в своей горькой судьбе сибирская крестьянка Зинаида Новоселова? Стоном стонет русская земля. Свыше двенадцати миллионов рабочих и крестьян три года проливают кровь в бессмысленной братоубийственной войне. Война не принесла и не принесет избавления народу. Все громче и сильнее по всей земле русской слышится призыв партии социал-демократов большевиков: "Долой войну! Долой самодержавие! Да здравствует революция!"

Заключительные слова будущей листовки Катя прочла нараспев, сочно, сопровождая отдельные слова взмахами руки. Темные глаза ее загорелись. Она вскинула голову, подчиняясь настроению протеста и подъема, которое сама старалась вложить в листовку. Акимов залюбовался Катей. Подошел к ней, склонился, осыпал разгоряченное лицо поцелуями.

— Ты у меня трибун! Молодец! Уж как я люблю тебя! — отступив, сказал он с ласковой улыбкой, чуть выпятив из-под усов покрасневшие от поцелуев губы.

Катя подбирала обеими руками рассыпавшуюся прическу, тихо смеялась сама себе, не в силах сдерживать своей радости от его нежности и похвалы.

— Еще не все, товарищ Гранит! Не все! Хочу с тобой поговорить о женщинах-свидетельницах. Что ты МИР посоветуешь, Ваня? — Катя смотрела на него в упор, пытаясь быть серьезной и строгой. Но нет, это не удавалось. Губы вздрагивали, из глаз струился особый свет — свет любви, греющий его душу, сдержанная улыбка делала ее лицо бесконечно милым и одухотворенным.

— Ну что тебе посоветовать? — Акимов тоже старался быть предельно серьезным, и это тоже не очень выходило. — Все, что ты рассказала, не шутка. Ты многое уже сделала. То, что на суде выступят семь свидетельниц-крестьянок, — это хорошо. Постарайся их подготовить ко всякого рода каверзным вопросам судей и прокурора. Ясно, что суд и обвинение будут их сбивать, путать и наконец просто запугивать.

— Учла все это, Ваня! Бабы мои храбрятся, обещают не бояться, стоять на своем. Зину они любят, судьба ее им близка и понятна. Не один, не два часа провела я с ними в откровенных разговорах. И снова буду видеться с ними. Провожу тебя (Катя глубоко и сокрушенно вздохнула) и опять пойду на выселок…

— Ну, а как сама подсудимая? Представляет она, что царское правосудие будет клеймить ее самыми страшными словами?

— За нее, Ваня, я не боюсь. Через одного томского адвоката нам удалось передать ей некоторые наставления. Я убеждена, что Зина будет вести себя уверенно, смело. Ах, Ваня, знал бы ты, какая горькая судьба выпала на долю этой замечательной женщины! Кстати, я ведь тебе забыла сказать, что Зина Новоселова родная сестра Степану Димитричу Лукьянову…

— Что ты говоришь?! Ну если она обладает умом брата, его отвагой, то действительно процесс превратится в политическую демонстрацию., А как томские рабочие и студенты? Неужели промолчат?

— Конечно, не промолчат!

— Важно, чтобы власти не пронюхали о ваших действиях раньше времени.

— Кажется, все предусмотрено. И все-таки надо быть готовыми ко всему.

— Именно. Мой побег тому хороший пример.

— Где же, Ваня, по-твоему, могла произойти утечка?

— Думал я об этом часами, Катя. Одно из двух: либо жандармерия сразу, с предварилки взяла меня под свой контроль и неусыпно следила за мной, либо просочилось как-нибудь через дядюшку Венедикта Петровича. Решение о моем побеге, о том, что я направляюсь к нему в Стокгольм, товарищи должны были сообщить ему. А кто его там окружает, неизвестно. Я убежден — не могли его оставить за границей без наблюдения российские власти.

— Ну, дойдешь, Ваня, до Швеции, возможно, что-то узнаешь. — Катя посмотрела на Акимова долгим прощальным взглядом.

— Постараюсь, Катя. Постараюсь изо всех сил.

Они замолчали. Вдруг Катя вскочила, кинулась к нему, прижала лохматую голову к своей груди.

— Ваня, какое это счастье, что мы встретились! Какое счастье! Мне так хорошо… Я не нахожу слов… Что мне готовит жизнь, не знаю… Но ничего я не боюсь.

Я предчувствую… скоро, скоро мы будем вместе… Ваня, пойдем на улицу, посмотрим, как течет первая ночь нового, девятьсот семнадцатого года…

Они надели шубы, подняли воротники, закутались шарфами и вышли. Взойдя по снегу на бугорок, очищенный от зарослей леса, встали рядом, прижимаясь друг к другу, и подняли головы к небу. Оно было чистым, безоблачным и переливалось серебряными дорогами, уходившими куда-то в необозримую даль за чернеющий горизонт — в дебри леса, освещенного месяцем в золотой оболочке. Было безветренно. Деревья, прибранные куржаком и снегом, стояли в полном безмолвии, не шевеля даже самыми чуткими к движению воздуха ветками. От тишины позвянькивало в ушах.

— Боже, даже не верится, что под покровом этого покоя на земле страстно и яростно грохочут битвы людские, — сказала Катя шепотом.

Акимов набрал в легкие воздуха, крикнул:

— Эй ты, Новый год, будь здоров! Здравствуй, процветай на радость рода человеческого!

Эхо от звонкого голоса Акимова всколыхнуло тишину, прошумело над лесом и замолкло, не оставив следа.

— Пойдем, Катя, в избу. Холодно… Я тебе расскажу о своем житье-бытье со стариком Федотом Федотычем в Дальней тайге. Он, правда, не философ, как твой Окентий Свободный, но тоже человек существенный.

— Богата на них наша многострадальная родина, на этих существенных мужиков и баб, Ваня.

— Богата и щедра… Пойдем, Катя. Озяб я.

3

Всю ночь они проговорили, касаясь многих тем и вопросов. Под утро легли на топчан, согрелись, только заснули, у двери послышался стукоток. Акимов быстро вскочил, насторожился. Дверь приоткрылась, и в тог же миг послышался голос Лукьянова:

— Это я, Иван Иваныч. Рассвет приближается, ну я и поспешил. Прошу извинить, что не дал сны доглядеть до конца.

— Что делать?! Догляжу когда-нибудь в другое время, — усмехнулся Акилюв.

В избе темно и прохладно. Акимов зажег светильник и сразу бросился к железной печке, натолкал в нее круглых березовых поленьев. Минута — и загудит печка, заполыхает жаркими боками.

— А хозяин еще не вернулся? — оглядывая избу, спросил Лукьянов.

— Не пришел. Ждали вечером, — вставая с топчана, сказала Катя. — Доброе утро, Степан Димитрич. С Новым годом!

— Доброе утро, Катя! Здравствуй! Окентий небось наменял на рыбу муки и сговорил какую-нибудь сердобольную хозяйку испечь ему хлеб.

— Возможно. Он как раз собирался так и сделать, — подтвердила Катя, потягиваясь и слегка позевывая.