Книга Поколение - Владимир Николаевич Ерёменко

class="p1">Подхалим сыпал вопросы быстро.

— Какую должность занимал? Сколько торпедных катеров в части? Как охраняется база? Как к ней подойти? Где минные поля?

И требовал немедленного ответа.

Старался отвечать односложно, чтобы не сбиться.

— На катере был учеником боцмана. Прибыл только перед выходом в море. Фамилию командира не знаю. Не знаю, сколько катеров в соединении. Вообще много. Их трудно считать. Одни приходят, другие уходят. Проход к базе где-то между скал. Рассмотреть не успел, первый раз в море.

Подхалим слушает меня с усмешкой и переводит пожилому офицеру. Тот, полузакрыв глаза, монотонно покачивает головой в такт его слов. Потом нагибается и что-то говорит Подхалиму. Он наотмашь бьет меня по лицу, и кровь из разбитого носа и губ заливает лицо. Выхватывает пистолет и давит в шею стволом.

— Щенок, кого дуришь? Все равно живым отсюда не выйдешь!

В руках появляется хлыст, и он начинает меня стегать. Как я был благодарен Николаю Ивановичу за его панцирь. «Бей, сволочь продажная, хоть лопни!»

Но, видно, Подхалим догадался о моем «гипсе» и стал бить ниже. Удары жгучие, хлесткие, аж в глазах темнеет. Закусил разбитые губы, молчу. «Падаль продажная, не такое терпел, а перед тобою не охну».

Видно, потерял сознание, и меня вынесли во двор лагеря. Очнулся от холодной воды, которую лили на меня из ведра. Рядом стоит Подхалим и, щерясь в своей гаденькой ухмылке, говорит:

— Не корчи из себя героя. Нам все уже известно. Сейчас я тебя расстреляю, молокосос.

Лежал, не открывая глаз. Кровь из разбитого лица подтекала под мой «панцирь». Носилки подняли и куда-то понесли. Страшно болит голова, в ушах звон. Били по голове…

Вдруг увидел перед собой волосатую морду, не лицо, а именно морду дегенерата с оскалом редких лошадиных зубов. Морда приставила к виску дуло автомата, и вместе с утробным криком раздался сухой щелчок спуска. Затем автомат ударяет мне в бок, но попадает в «гипс». Морда взъярилась и начинает бить меня ногами…

Очнулся в бараке, где народу, как сельдей в бочке. Трехэтажные нары. Я на нижних, вокруг люди.

— Да он же совсем мальчишка.

— Как разделали, гады…

Люди изможденные, одеты в лохмотья, лица и руки в струпьях. Ходячие мертвецы, только глаза живые. Появился Николай Иванович. Все расступились. Улыбается. Пытаюсь улыбнуться и я, но не могу разомкнуть ссохшиеся губы.

— Лежи, лежи… А ведь «гипс»-то спас тебя, герой. Не он, так вылетела бы из тебя душа.

Скоро принесли в барак в таком же состоянии и наших двух Александров.

— Пообещала та сволочь расстрелять, — сказал мне на другой день Саша Фомин. — Мы ему ничего не сказали…

Через несколько дней благодаря стараниям Николая Ивановича я начал опять подниматься на нарах, а скоро сделал первые шаги по бараку. Держась за стенку, почти ползком добрался до окна и впервые разглядел лагерь. Увидел наш домик-изолятор, где мы под надзором «хорошего Фрица» пролежали первые две недели. Рядом с нами другой такой же большой барак. Вся территория опутана оголенными проводами, через которые пропускают ток. По углам лагеря сторожевые вышки с прожекторами и пулеметами. Умеют охранять.

От наших бараков вниз, видимо к горной речке, тянется неглубокий ложок. Виден мост и два низких строения. Наверное, склады. Слева от нашего барака въезд в лагерь. За ним, в полукилометре, гаражи и много машин.

Перед мостом скорострельные пушки-автоматы, которые за их отрывистую лающую стрельбу пленные называли «бобиками».

— Изучаешь, думаешь, убежать отсюда можно? — сказал за моим плечом кто-то.

Повернулся. Не человек, а скелет, обтянутый кожей.

— Ничего не думаю.

— И не думай, — ответил живой мертвец. — Не трать, кума, силы…

Стал выходить во двор лагеря. И в первый же день был избит охранником. Так, ни за что. Подошел, что-то спросил и ударил в ухо. Я упал, он стал избивать ногами. И опять меня спас «гипс».

Фашисты зверели, чувствовали, что им приходит конец. Мы видели, как через лагерь на базу Киркенес все чаще летали наши самолеты и оттуда доносились глухие взрывы. Нас почти перестали кормить. Давали всего по 50—100 граммов хлеба пополам с землей и соломой (иногда в нем попадалось даже стекло). Я его не глотал, а клал в рот и высасывал все, что можно было высосать, а остальное выплевывал. Еще давали один раз в день баланду, сваренную из гнилых стручков фасоли, в которой иногда попадались черви. Я ее не ел, и все удивлялись этому.

— Что, не будешь? — И человек сразу хватал котелок и тут же выпивал.

Некоторые выпивали этой баланды помногу. За каждый черпак пленный получал от фашиста удар, но люди все равно лезли и, выпив два-три котелка бурды, начинали корчиться в мучениях.

…Пришел день моего рождения — 8 октября 1944 года. Это был, наверное, самый тяжелый мой день. Мне 16 лет. Я должен был получать паспорт. Мама всегда в этот день пекла большой пирог и готовила много вкусных вещей. Созывали моих приятелей. Приходили друзья родителей.

А где же я теперь? Что со мною случилось? Лежу на грязных нарах, над головой дырявая крыша, в бараке страшное зловоние, раны мои гниют, их раздирает зуд, меня заживо съедают насекомые… Отвернулся, плачу украдкой. Слезы сами льются и льются не оттого, что я хочу есть, что болит все мое тело и дурно пахнут раны, нет, а оттого, что я ничего не могу сделать, Я БЕСПОМОЩЕН, я даже уже не человек, а живая тень, обреченный на смерть, как и те сотни, а может, и тысячи, которые заживо гниют в этом страшном лагере.

Сколько мне осталось еще дней после моих шестнадцати? Каждое утро выносят из барака по десятку и больше умерших…

Так я лежал и, давясь слезами, обдумывал всю свою жизнь, будто подводил в свои шестнадцать ее печальный итог. Жалко одно: мало мне удалось врагов на тот свет переправить. Мало…

И вдруг вспомнились слова отца, которые он когда-то сказал мне: «Когда ты потерял деньги, ты не потерял ничего. Когда ты потерял друзей — ты потерял половину жизни. Когда ты потерял надежду — ты потерял жизнь».

Перестал плакать и тихо спустился с нар. Еще не знал, зачем я это делаю, куда пойду, но спустился и пошел.

Во дворе лагеря бродили люди. Охрана перестала обращать на нас внимание. «Больше двигаются — скорее умрут», — сострил один из охранников. Да и лагерь наш уже стал не прежний, в нем вроде бы все рушилось. Мы узнали даже, что ток высокого напряжения, который проходил по проволоке ограждения, снят. Значит, что-то