Книга Ивушка неплакучая - Михаил Николаевич Алексеев

Авдей может оробеть, чего доброго, вернется опять под Штопалихину крышу, и, глядишь, навсегда. Вот что сдерживало Феню. Однако и оставить все, как оно есть, она не могла: Авдей ходил теперь в ее дом не только по ночам, но и днем, никого уж не таясь. Правда, чтобы мать его, Авдотья Степановна, не слишком бунтовала, изредка оставался на ночь под родительскою крышей. Все же остальное свободное время отдавал ей, своей Фене, Фенюшке, как звал ее в томительно сладкие минуты их близости. И это чревато было взрывом: горячее, сухое его дыхание уж явственно чуялось в воздухе. И надо было не ждать, когда беда сама припожалует к тебе, настигнет внезапно, а выйти ей навстречу, упредить, сразиться с ней на ближних подступах к твоему дому.

И в этот день Федосья Леонтьевна не собиралась пойти к Скворцовой и, наверное, не пошла бы, не окажись вдруг рядом с правлением колхоза в тот час, когда там обычно Наденка пребывала в полном одиночестве: за нарядами колхозники являются с утра, и весь день правление пустует.

Угрюмова вошла не стучась, Наденка подняла на нее глаза, сперва полные удивления, а потом засветившиеся нехорошим холодным огнем.

— Здравствуй, Надежда, — сказала Феня как можно спокойнее.

Скворцова не ответила — отчаянно принялась вертеть ручку арифмометра. Пулеметная дробь рассыпалась по бухгалтерскому кабинету.

— Останови машину-то. Что ты меня обстреливаешь?! Все одно не уйду, пока не поговорим.

— Не о Чем нам с тобой говорить. — Наденка отпихнула в сторону счетную машину, быстро отошла к окну и демонстративно повернулась к посетительнице сердитой спиной; по тонкой, точеной шее у нее сверху вниз побежали, как сыпь, красные пятна.

— Нет, есть об чем. Ты можешь не глядеть на меня, это твое дело, так, видно, образованные-то барышни поступают. Но… послушай, Наденка! Я, чай, не зверь…

— Ты хуже, страшней любого зверя! — выпалила Наденка, не оборачиваясь.

— Хорошо, пускай так. Но послушай же! Ежели ты можешь удержать его возле себя, держи, да так, чтобы он и глазу не показывал моему дому. А не можешь… что ж, значит, не судьба! Не. цепляйся за него, не мучай ни себя, ни… Не будет у вас жизни…

Наденка резко повернулась и, держась обеими руками за подоконник, обливаясь злыми бессильными слезами, не закричала — зашипела как-то:

— Уходи… уходи отсюда!.. Не-на-ви-жу!!

— Ты на меня, девка, не кричи. Я ить не йз пугливых. А коли ты так, то знай: не видать тебе Авдея!.. Довольно ты покупалась в моих слезах. Вы думали, что над Ивушкой неплакучей можно измываться сколько вашей душе угодно. Ан нет! Получайте, что заслужили! Прощай, Наденка, и не приведи тебе бог поднять на меня и на него руку! Я тебя не стращаю, а предупреждаю. Прощай!

Известно, что на крутые решения обычно отваживается человек, который находится при деле, притом надежном деле; сильный характер в данном случае лишь подспорье. Это Федосья Леонтьевна знала. Знала она и про то, что годом раньше едва ли отважилась бы на это свидание со своей соперницей. Тогда у нее не было еще такой опоры, которая была сейчас: она вновь создала в Завидове женскую тракторную бригаду. И случилось это так.

Вышла однажды поутру на крыльцо. Первые, еще робкие снежинки тихо падали на землю, и на глазах освеженной, затрепетавшей душою женщины, по мере того, как снежинок становилось все больше и больше, земля делалась сперва какой-то пестрой и нарядной, но вот темные пятна на ней исчезли под белым покрывалам и открывшийся ее взору мир стал первобытно пустынен, как не заполненное красками огромное полотно неведомого художника, которое сейчас выйдет со своей кистью и начнет творить. Оказалось, что первой из людей на это белое, не тронутое никем полотно ступила, выйдя из своей избы и спустившись по ступенькам крыльца, Феня Угрюмова. Удивленно-радостными, и пьяно-счастливыми, и поглупевшими от радости глазами она посмотрела на дивное преображение, совершившееся за какие-то несколько минут. Сгребла с завалинки пригоршню невесомых, быстро тающих на теплой ладони пушинок, поднесла к лицу и умылась этой пречистой студеной влагой.

— Чудо-то какое! — шептали ее губы, а глаза влажно сияли, и бездонная глубина светилась в них.

Скрипнула калитка.

Вошел отец. Побранил:

— Ай маленькая? Выскочила! Поди оденься да загляни к нам. Покалякать надо.

— Ой, тять! А я сама к тебе собиралась…

Леонтий Сидорович, уже в своем доме, спросил строго:

— Что за нужда?

С лица Федосьи Леонтьевны убралась куда-то прежняя беззаботность.

— О колхозной скотине хотела поговорить…

— Ты, девка, не хитри.

— Мне нечего хитрить. В других колхозах, у настоящих хозяев, фермы закреплены за механизаторами. А у нас… у тебя то есть, дорогой родитель, кто в лес, кто по дрова.

— Спасибо. Критиковать вы все умеете, а вот помочь… Ну да не затем я позвал тебя, Фенюха. Вы когда оставите с ним это?

— О чем ты?

— Сама знаешь о чем.

— Ну, если знаю, без тебя и решу. Сам же сказал — не маленькая. Что вы все ко мне прицепились?!

— Смотри. Наденка опять приходила ко мне с жалобами.

— А где были эти жалобщики, когда мы с ним жили как муж и жена? Где, я тебя спрашиваю?! Зачем они влезли промеж нас, порушили все?

— Что было, то прошло.

— Прошло? У кого это прошло?.. Вот что, тять, давай с тобой раз. и навсегда договоримся: я в твои, а ты в мои личные дела не будем мешаться.

— Но ты же вот в мои вмешалась?

— То це, твои только. И не личные.

— И все-таки подумай, Фенюха. Отец дурное не присоветует.

— Ладно уж. Скажи лучше, отчего ты встал нынче чернее тучи? Что голову-то повесил?

— Повесишь. Почти всех трактористов в армию взяли. А те, что вернулись, норовят в город улепетнуть. Где я найду им замену? С кем выеду весной в поле?

— Об этом хорошие хозяева загодя думают, — беспощадно, с присущей ей жестокой прямотой сказала Феня.

— Спасибо. Называется, посоветовала…

— Не понравилось? А ты, отец родной, советовался со мной, когда на Павлушку, сына своего, заявление писал? Не куда-нибудь, а в милицию?

— Ну ж и злая у тебя память, Фенька! Эт когда же было?! И какой бы я был председатель, если бы промолчал о таком происшествии в колхозе, а? Все одно другие бы сообщили, тот же Пишка…

— Сына не жалко, о дочери бы подумал. Мне и без твоих упреков тошно, иной раз такое накатит на сердце, что впору хоть руки на себя накладывай… Подумал ты обо мне хоть раз, о дочери своей?! —