Книга Феномен Евгении Герцык на фоне эпохи - Наталья Константиновна Бонецкая

возобновляющееся творчество», не имеющее никакого заранее предначертанного плана: не только формы, но и идеи продуцируются во времени[1079]. Но хотя так мыслимый посюсторонний Бог есть чистый произвол, «творчество, таким образом понимаемое, не является тайной: мы познаем его на собственном опыте, когда действуем свободно»[1080]. В этих бергсоновских положениях

Евгения узнавала самые сокровенные убеждения Бердяева, учившего о продолжении человеком творчества Бога, – и это также толкало ее к восторженному принятию бергсоновской философии.

Итак, Евгения уверовала в то, что через современную ей советскую действительность 1930-х гг. широкой волной катится бергсоновский «жизненный порыв», творчески поднимая эту действительность к неведомым доселе высотам. Она чувствовала, что ее несет «в самом потоке жизни, Жизни с большой буквы» (с. 319, письмо от 12 сентября

1936 г.), и что вообще ныне всякий должен дышать «в лад с главным потоком мировым» (с. 310, письмо от 6 сентября 1934 г.). Именно Бергсон привил Евгении «чувство единства мировой жизни»: в ее представлениях, роль обеспечивающего это единство таинственного «первичного порыва» («I’elan primitif») исполняет импульс революций 1917 г. «Чем меньше у нас стало личного – больного или счастливого, – тем слышнее биение мирового пульса», – Евгения делится с подругой самым задушевным. И «это стремительное развертывание жизни» (с. 307, письмо от 3 февраля 1934 г.) есть «поле бесконечного и разнообразнейшего творчества», обусловливающего «приход более высоких форм жизни» (с. 323, письмо от 13 декабря 1936 г.). То, что советская действительность выше жизни прежней – «сосен Сарова» (с. 316, письмо от 20 февраля 1936 г.), поэзии Блока, душевного благородства старого русского человека, о чем писал Г. Федотов, – это страстная, глубочайшая вера Евгении, пытающейся опереться в ней на идеи Бергсона. Не случайна ее «апостольская» фраза, обращенная к подруге: «Верь, как верю я, во все светлеющую жизнь» (с. 336, письмо от 22 сентября 1937 г.)! Когда Евгения заявляет, что советская страна, и прежде всего советская молодежь, – «в волне восходящей» (с. 317, письмо от 12 июля 1936 г.), она пользуется ключевым для Бергсона образом. Гипостазируя, опять-таки, процессы, слагающиеся в «творческую эволюцию», Бергсон постулирует в ней наличие «восходящего» и «нисходящего» потоков: «Вся жизнь, начиная с первичного импульса, который бросил ее в мир, <…> – восходящий поток, которому противодействует нисходящее движение материи»[1081]. Темная, влекущая вниз тяжелая «материя» советского бытия, согласно Е. Герцык, – это непросвещенный (в советском духе), малограмотный, зараженный церковными суевериями русский народ. И когда в эту косную среду врывается импульс советского просвещения, совершается чудо: «тысячи и тысячи фабричных девушек» просыпаются к «культурной жизни» (с. 304, письмо от 26 июля 1933 г.), у молодых людей в трамваях «чувствуется тяга к вежливости» – даже и без просьбы они уступают места «женщинам с детьми, старухам» (с. 205, письмо от 17 августа 1933 г.), – «а все эти маленькие народцы, впервые получающие свой алфавит и уже проявляющие интенсивное творчество» – «какое это новое обещает будущее!» (с. 312, письмо от 8 февраля 1935 г.), и т. д.

Апофеоз «самого молодого и творческого времени» в сознании Евгении происходит как раз накануне вступления страны в 1937-й год. В общественной атмосфере ей чудится «какой-то новый расцвет эпики»: «Вся советская экономика – это какой-то бешеный обмен дарами: я, захлебываясь, шлю Москве свой труд, перенапряжение труда, может быть, наживая болезни сердца, Москва мне в ответ шлет школы, электростанции, озеленение пустынь. Все – и труд, и материальные блага – приобретают другую ценность – и очень русскую – когда это дары». Так Евгения воспевает даровой гулаговский труд, повальную нищету советского народа. Абсурдность ситуации усугублена личными семейными обстоятельствами Герцык – Жуковских. 1 июня 1936 г. был арестован Даниил Жуковский, племянник Евгении, талантливый поэт и математик: юноше было инкриминировано распространение стихов Волошина. В «Письмах старого друга» нет ни слова о совершившемся, – и вот письмо от 13 декабря 1936 г. (предшествующая цитата также взята из него): «Сознаюсь, что мне тоже, как вино, бросается в голову цифра – 27 миллионов школьников, и, безусловно, счастливых школьников, – предается в нем “эпическим” восторгам Евгения Казимировна, словно забыв, что вчерашний школьник Даниил томится в сталинском застенке. – Ведь в скольких-нибудь из них проявятся же гениальные задатки!» (с. 325) Да, у Даниила они проявились – и на корню были придушены: 15 февраля 1938 г. его расстреляют…

Как видно, «поток Жизни» в «философии жизни» Е. Герцык 1930-х гг. – совсем не такая невинная метафизическая гипотеза, как бергсоновский «elan vital», порождающий сонмы «членистоногих» и «позвоночных»! Своей «философией жизни», формальным приложением бергсоновских схем к советской действительности Евгения пыталась оправдать в глазах подруги-эмигрантки эту самую действительность, став – в духе своего бывшего кумира Ницше – над добром и злом. К концу 1936 г. В. Гриневич поняла, что «жизнь» в письмах «оттуда» – это некое особое понятие, являющееся то ли ключом к неведомой ей современной России, то ли инструментом софистики, с помощью которой удается поставить реальность с ног на голову – черное назвать белым, ложь – истиной, страдание – наслаждением и, наконец, смерть – жизнью. И впрямь, мог ли предположить Бергсон, что созданный им миф о творческом действии в мироздании светлой и свободной, мудрой «жизни», некоего прекрасного нового божества, чье существование признается и наукой, – что этот изящный и остроумный миф сделается истоком «новояза» в духе Орвелла – «логоса» рабского труда, повального стукачества, ночных арестов и лубянских подвалов!.. На вопрошание адресатки «Писем старого друга» о самом смысле слова «жизнь» в них Е. Герцык отвечала неохотно: «По поводу понятия жизни, о котором ты говоришь, что оно неопределенно, я сама знаю, как трудно его словом определить, но зато в процессе жизни с какой несомненностью чувствуешь, живешь ли ты в живом контакте с жизнью народа, природы, космоса, великого целого или нет» (с. 322, письмо от 22 ноября 1936 г.). – Итак, «жизнь» тавтологически определяется Евгенией через «жизнь» же, что выдает исходную первичность, фундаментальность этой категории в ее мировоззрении 1930-х гг.

Укажем на ряд смысловых оттенков данного важнейшего для Е. Герцык понятия; это будет одновременно раскрытием содержания ее собственной версии «философии жизни».

Прежде всего, «жизнь» в «Письмах старого друга» – это почти синоним социального целого, т. е. государственно оформленного и развивающегося под партийным водительством народного «организма». Холистические (почти наглядные) представления Е. Герцык полностью соответствуют бергсоновским. Бергсон исходит из «внутреннего и живого единства природы», постоянно использует образ «великой реки» или «потока жизни», в отношении которого индивиды суть «ручейки», на которые разделяется «река» эволюции[1082]. Также и автор «Оттуда» настаивает на «единстве мировой жизни» (с. 307, письмо от 3 февраля 1934 г.), на существовании «главного потока мирового» (с. 310, письмо от 6 сентября 1934 г.), – отдельный