Книга Кавказская война. В 5 томах. Том 2. Ермоловское время - Василий Потто

Казаки двигались тихо, но в это самое время из аулов вышел небольшой караван, принадлежавший закубанским армянам, и стал подниматься на пригорок. При полном свете луны один из проводников увидел конницу, уже спускавшуюся к самой речке, и выстрелил. В аулах поднялась тревога. Караван немедленно был захвачен, но Табанец и Перекрестов, бросившиеся в аулы, застали их уже готовыми к обороне. Только немногие из жителей бежали в окрестные леса, прочие заперлись в домах и открыли по казакам сильный ружейный огонь. Не прошло, быть может, и получаса, как в отряде был убит офицер и ранено двадцать девять казаков. Видя, что штурм поведет за собою потери еще большие, Власов приказал зажечь аулы с четырех сторон – и пламя быстро охватило все сакли. К девяти часам утра Табанец и Перекрестов отошли от аулов, в которых слышались вопли людей и рев скота, погибавших в пламени.

Поздно узнали на Супсе и Шебже о грозном набеге Власова, и как ни торопились черкесы на выручку – они опоздали. Власов, стороживший дороги, встретил их картечью и сдерживал напор, пока весь отряд не миновал разломанного укрепления и не вышел на чистое поле, а здесь неприятель вступить в бой уже не отважился.

В этот набег истреблено было четыре больших аула, но из числа жителей в плен взято только четыре старика и семь женщин, остальные, как доносил Власов, “погорели в пламени”.

Впечатление догайского погрома было так сильно в горах, что даже неугомонные шапсуги несколько поугомонились и почти два с половиной месяца не тревожили линии. Между тем наступили Рождественские праздники, а с ними явилась у горцев надежда: не распустит ли Власов отряда, не будут ли казаки оплошнее,– и партии стали собираться снова.

Двадцать шестого декабря одна из них, человек в двести-триста, с распущенным значком, среди белого дня, явилась на левом берегу, против Ново-Екатерининского селения. Ближайший пост, однако, тотчас же завязал перестрелку, а на выстрелы со всех окрестных станиц прискакали резервы. Неприятель скрылся.

С этого дня и до нового года лазутчики по нескольку раз в сутки извещали, что вот-вот черкесы нагрянут на линию. Всем было известно, что горцы, под начальством шапсугских дворян Беги и Хопача, стоят наготове, но нельзя было предвидеть, куда направят они свой удар; их ждали и около Бжедугскаля, главного войскового города, и в Тимошевском куте, и на посту Велико-Лагерном, и против станиц Елизаветинской, Марьевской, Ново-Екатерининской и Ольгинской. Нехорошие были эти святки; Власов так и не выезжал с кордонов, перекочевывая с поста на пост и поддерживая бодрость и бдительность кордонной стражи.

Наконец пластуны, каждую ночь занимавшие Каракубанский остров, дали знать Власову, что на том берегу видели конную партию человек в полтораста, что горцы, заметив их, открыли огонь, но когда прискакал резерв со Славянского поста,– скрылись.

Внезапное появление партии в таком удаленном месте дало мысль, что горцы имеют намерение напасть на Ольгинское. Известия, приходившие второго и третьего января, только подтвердили эти соображения. Начальник третьего кордонного участка войсковой старшина Гаврюш отправился на Каракубанский остров сам, чтобы ближе наблюдать за неприятелем, и как раз наткнулся на три конные партии, рыскавшие по острову, четвертая скрывалась под берегом. С Гаврюшем был только обычный разъезд из нескольких казаков, а потому он спрятался в кусты и стал выжидать, что будет.

До полудня горцы разъезжали по острову, видимо, разыскивая тех пластунов, которых видели здесь накануне, но наконец все партии стянулись вместе и ушли за Кубань. Гаврюш остался на острове. Вечером он увидел за рекою большие бивуачные огни, раскинутые на большом протяжении и ясно говорившие, что значительное скопище стоит тут, грозя решительным нападением.

Наступила ночь, и Власов стал сдвигать войска к Славянскому посту. Часть их расположилась в окрестностях Ольгинского, другая – около Ново-Екатерининской станицы. Ночь на четвертое января прошла, однако, спокойно. Казаки, только что сделавшие быстрый ночной переход, успели немного отдохнуть. Но едва забрезжилась заря, как весь левый берег Кубани, между постами Ольгинским и Славянским, покрылся многочисленной черкесской конницей. Власов отдал приказание войскам “не шелохнуться” и дать неприятелю свободу перейти через Кубань, а когда он удалится от берега,– разом зажечь все маяки, ударить тревогу и всеми силами с тыла отрезать ему отступление. Три тысячи черкесов спустились, между тем, на лед и, не видя на русской стороне никакого движения, разделились на партии, человек по сто, по двести в каждой, и стремительно бросились одновременно на все дневные казачьи пикеты. Но плетневые хаты были пусты и стояли с раскрытыми настежь дверями – Власов заранее убрал пикеты, чтобы не подвергать их опасности. Черкесы зажгли постовые строения и стоявшее тут же кордонное сено. Вспыхнули громадные стога, далеко освещая местность,– а на берегу ни звука, ни движения. Горцы подозрительно смотрели на эту зловещую тишину, однако же пешие толпы их все-таки двинулись на Ольгинское селение, расположенное на самом берегу Кубани.

Власов увидел, что неприятель дальше внутрь страны не пойдет и, конечно, ограничится только разгромом Ольгинского. Времени терять было невозможно. Гулко грянуло сигнальное орудие, и еще не смолк отзвук выстрела, как пешие полки разом выдвинулись и из Славянского поста, и из Тиховской батареи, и из Красного леса, и из самого Ольгинского, а конница уже скакала к Кубани и занимала переправу. Принятые орудийным и ружейным огнем со всех сторон, растерявшиеся горцы стремительно повернули назад и бросились к Кубани. Пешие казаки настигли их на льду, пушки били их с берега, и неприятелю грозило полное истребление, если бы к нему на помощь не подоспела другая партия, тысячи в две человек, остававшаяся по ту сторону реки. Она быстро спешилась, рассыпала цепь по левому берегу, и под ее прикрытием горцы кое-как успели убраться восвояси.

Неудача и большие потери не охладили, однако же, рвения черкесов; они двинулись в угрожающем положении вверх по Кубани и вдруг ринулись на Екатерининское селение. Но пока они переходили лед, Власов, зорко следивший за каждым движением неприятеля, успел подойти сюда со всеми казаками и принял их картечью. И только тогда горцы решились наконец прекратить нападения и потянулись назад в горы. “Я бы мог преследовать их и за Кубань,– говорит Власов,– но знал, что это не, обойдется без большой взаимной потери, совершенно бесполезной,– и остановился”.

Неприятель, однако же, видимо, решил во что бы то ни стало разгромить Черноморию, и партии его не разошлись по домам, а стояли во всеоружии между реками Иль и Убын. Непрерывное ожидание неприятеля до крайности утомило черноморцев, и, чтобы избавить их от этого напряженного состояния, Власов счел за лучшее самому атаковать неприятеля. В ночь с девятого на десятое января 1826 года, войска перешли Кубань, а в час пополуночи уже подходили к тому месту, где стояло скопище, огражденное ущельями гор и густыми лесами. Неприятельский караул заметил подходивший отряд, и по всей Заилийской местности разнеслась тревога. Загремели сигнальные ружейные выстрелы, а где-то в горах глухо бухнула даже пушка. Власов не пошел дальше и, выбрав крепкую позицию, стал ожидать приближения дня. На рассвете казаки ясно увидели большое скопище, занимавшее окрестные высоты, а впереди, между гор, на полянах, пересекаемых частыми перелесками, виднелись аулы. Можно было опасаться, что неприятель, воспользовавшись удалением войск от Кубани, сам бросится на линию; и вот, чтобы отвлечь его от этой мысли, Власов послал полковника Табанца с частью пеших казаков сделать фальшивое движение на аулы. Обман удался. Неприятель, действительно, сосредоточил в ту сторону значительные силы, и когда Табанец медленно стал отходить, горцы, в жару преследования, почти на плечах его ударили на главный отряд – и бой завязался разом на всех пунктах нашей позиции. Солнце уже склонялось к закату, когда Власов приказал отступать. Войска под натиском громадной толпы отодвигались назад медленно, с перестрелкой, поминутно останавливаясь и отражая нападения. Уже наступили темные зимние сумерки, когда неприятель прекратил наконец преследование, и казаки стали бивуаком на обширном поле, сплошь заставленном скирдами шапсугского сена.