Книга Генералиссимус Суворов - Леонтий Раковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Снова? Не может быть!»
– Читай!
Ставраков вытащил дрожащими руками из кармана рескрипт и, не повышая голоса, по-дьяковски, прочел:
«Господин Генералиссимус, князь Италийский,
граф Суворов-Рымникский!
Дошло до сведения моего, что во время командования Вами войсками моими за границею имели Вы при себе генерала, коего называли дежурным, вопреки всех моих установлений и высочайшего устава, то и удивляясь оному, повелеваю Вам уведомить меня, что Вас понудило сие сделать».
«Так и есть: снова немилость! Обнесли. Все пошло прахом!..»
Суворов закрыл глаза, откинулся назад. Тело его как-то сразу обмякло. Суворов полулежал.
Он слабо махнул рукой. Адъютант вылез из дормеза.
Вылезая, Ставраков глянул мельком на генералиссимуса. По исхудалой, впалой щеке Суворова катилась слеза…
Александр Васильевич, покрытый холстиной, лежал на лавке у образов, словно покойник.
После известия о царской немилости ему сразу стало хуже: опять начал бить кашель, опять по всему телу пошла огневица.
Пришлось остановиться в деревне у Вильны.
Александр Васильевич лежал в избе один. Адъютанты тревожно шептались за дверями. При нем неотлучно сидел фельдшер Наум, которому Александр Васильевич верил больше, чем лейб-медику Вейкарту, и Прошка. Суворов видел по глазам: все думают, что он умирает.
Он слышал, как на дворе, под маленьким тусклым оконцем хаты шуршали, точно мыши, деревенские ребятишки. Слышал их испуганное:
– Тут лежить. Помирае…
Он слабо улыбнулся ребячьему лепету.
Было тяжело и больно. Сам себе признавался:
«Ветшаю ежечасно…»
Но смерти он еще не чувствовал. Голова еще работала ясно.
Он лежал и мучительно думал: кто? Кто обнес, оклеветал его? Кто снова настроил царя против Суворова?
Великий князь Константин Павлович?
Когда в Италии, у Басиньяно, великий князь очертя голову бросился на превосходные силы французов и русские понесли урон, Суворов хорошо отчитал великого князя. Константину Павловичу, конечно, это понравиться не могло, но он быстро понял, что сам кругом виноват. И во весь Итало-Швейцарский поход великий князь держался хорошо, солдатом. К Суворову был почтителен и добр.
Нет, Константин Павлович такой подлости не сделает!
Выплыло хитрое лицо статского советника рыжего Фукса.
Недаром он – Фукс, лисица. По шерсти и кличка. Царский соглядатай.
В походе он был кроток, как ягненок. В Швейцарии от страха заболел медвежьей болезнью, а как спустились с Рингенкопфа на твердую землю, вдруг переменился, заважничал. Вдруг объявил правителю канцелярии полковнику Лаврову, что он не зависит от Александра Васильевича, что имеет секретные поручения.
Он! Другого никого нет и не может быть!
Суворов застонал. Сквозь натужный кашель вырвалось:
– Боже, за что страдаю? Лучше б я умер в Италии! Лучше б погиб в альпийских горах!
– Ну, завел свою песню! Будя! – притворно грубо оборвал его Прошка. – Лучше бы, лучше бы!.. Солдат, а раскудахтался… Лучше бы домой поскорей ехать. В Петербурге вас ждут не дождутся. И чего убиваться-то раньше времени? Ничегошеньки не случилось, а он… Генералиссимусом был, им и остался. А выговор – что? Выговор может всякий получить. Военная служба, она, брат, такая!..
Александр Васильевич никогда не обращал внимания на Прошкины рацеи, но на эти слова невольно подумал:
«А ведь говорит резонно. Так твердят и адъютанты. Мол, ничего не случилось. Император Павел сыплет выговоры направо и налево. У царя не семь, а тридцать семь пятниц на одной неделе! Может, они и правы?»
В этом измученном, исстрадавшемся старом теле опять пробудился неугомонный суворовский дух.
Александр Васильевич порывисто приподнялся:
– Не ворчи! Зови адъютантов. Поехали дальше!
Тихим апрельским вечером въезжал суворовский дормез в Стрельну.
Приближаясь к Стрельне, Суворов собрал последние силы и велел надеть на себя парадный мундир. Облокотившись на подушки, он полулежал в дормезе.
Вечер был теплый. Окна дормеза Александр Васильевич велел спустить – ветра не было.
Он ехал, втайне надеясь на то, что хоть в Стрельну император пришлет своего флигель-адъютанта встретить генералиссимуса…
В Нарве не оказалось ни придворных экипажей, ни царского посланца.
В Стрельне, у знакомого почтового двора, как на каждой станции в далеком пути от Кобрина до Петербурга, стояла и ждала генералиссимуса толпа народа. Крестьяне и солдаты, горожане и чиновники, ремесленники, причетники и купцы. Женщины и дети. Стар и мал. Теснились к дормезу Суворова.
Царь не пожелал встретить великого полководца, – его встречал народ.
В Стрельне Александра Васильевича ждали родные – Аркадий, Димитрий Иванович Хвостов – и князь Багратион.
В окна дормеза со всех сторон тянулись букеты цветов. Женщины подносили к окнам детей.
Суворов был тронут этой встречей до слез:
– Спасибо, родные! Спасибо!
Он благословлял детей, которых протягивали к нему.
Вечерело.
Политичный, осторожный Димитрий Иванович торопил дядюшку поскорее ехать домой, – боялся, чтобы эту встречу не сочли за демонстрацию. Суворов же не спешил. Сумрак белой ночи был кстати опальному генералиссимусу: лучше незаметно проехать по опустевшим петербургским улицам до тихой Коломны, к дому Хвостова на Крюковом канале.
На следующий день по приезде Суворова в Петербург к нему явился посланец царя.
Суворов был так слаб, что уже не вставал с постели. Теперь он лежал не на сене, а на перине в кровати.
Димитрий Иванович Хвостов вбежал в комнату дядюшки:
– От государя!
И, не дождавшись, что скажет Суворов, кинулся назад, широко распахнув дверь:
– Пожалуйте, ваше сиятельство!
Прошка, поправляющий постель барина, не успел выйти из комнаты, отошел в сторонку.
Александр Васильевич чуть приподнялся на подушках, чтобы посмотреть, кто пожаловал.
В красном мальтийском мундире с голубой лентой через плечо вошел черноволосый смуглый Кутайсов, бывший царский брадобрей, а ныне граф.
Суворов метнул глазами.
«Издевается! Нашел кого посылать!»
– Кто вы, сударь? – гневно спросил он.
– Граф Кутайсов.
