Книга Розанов - Александр Николюкин

Называя Розанова одним из «самых необыкновенных, самых оригинальных людей», каких ему приходилось в жизни встречать, Бердяев утверждал, будто Розанов написал о его книге «Смысл творчества» четырнадцать статей. Хотя библиографически такого количества розановских статей и не установлено, важно свидетельство Бердяева об отношении Розанова к его книге: «Он разом и очень восхищался моей книгой и очень нападал на нее, усматривая в ней западный дух. Но никто не уделял мне столько внимания»[705].

В статье о книге Бердяева, напечатанной в «Новом времени», Розанов высмеивает притязания мессианизма — тема, не связанная непосредственно с этой книгой, но столь важная для многолетнего хода мыслей Василия Васильевича о «русской земле» и литературе. И Розанов предостерегает от опасности мессианизма, в каком бы народе он ни проявлялся. «У русских — мессианизм славянофилов и главным образом Достоевского, сказавшийся в знаменитом монологе Ставрогина о „народе-Богоносце“, и в речи самого Достоевского на открытии памятника Пушкину. Удивительно, что никому не пришло на ум, как это место опасно. Т. е. как опасно вообще и всемирно стремиться к первенству, исключительности, господству»[706].

В остроумной реплике «Апофеоз русской лени» Бердяев отвечает Розанову, что тот «восстает против идеи мессианизма народов, против всяких универсальных притязаний, мировых миссий, исторических величий, против всякого водительства и господства»[707], но о самой книге ровным счетом ничего не говорит, используя ее как повод для собственных рассуждений на совсем иные темы.

Перефразируя мысль Бюффона, Розанов записал в «Опавших листьях»: «Стиль есть то, куда поцеловал Бог вещь» (366). И сам он был величайшим стилистом. С полным основанием Бердяев писал в 1915 году: «Розанов — сейчас первый русский стилист, писатель с настоящими проблесками гениальности. Есть у Розанова особенная, таинственная жизнь слов, магия словосочетаний, притягивающая чувственность слов. У него нет слов отвлеченных, мертвых, книжных. Все слова — живые, биологические, полнокровные. Чтение Розанова — чувственное наслаждение. Трудно передать своими словами мысли Розанова. Да у него и нет никаких мыслей. Все заключено в органической жизни слов и от них не может быть оторвано. Слова у него не символы мысли, а плоть и кровь»[708].

Такое явление, как Розанов, считает Бердяев, возможно только в России. «Он зародился в воображении Достоевского и даже превзошел своим неправдоподобием все, что представлялось этому гениальному воображению».

В очерке «О типах религиозной мысли в России» (1916) Розанов характеризует положение, сложившееся в философской мысли в Москве к началу мировой войны. В 1911 году в Москве возникло религиозно-философское книгоиздательство «Путь», в котором образовались две группы философов, неизменно спорившие между собой: левое течение, руководимое кн. Е. Н. Трубецким, около которого стоит и Бердяев; и более крупное правое течение, представленное П. А. Флоренским, В. Ф. Эрном и С. Н. Булгаковым. Последнее течение и образует собою «молодое славянофильство», которое вызывало особый интерес Розанова, укреплявшийся и личными контактами [709].

Этот «философско-поэтический кружок», как называет его Розанов, являет собой «самое крупное умственное течение в Москве». Все юное и возрождающееся, говорит он, притягивается, нравственно влечется к этому течению. «Изданные уже теперь „Путем“ книги гораздо превосходят содержательностью, интересом, ценностью „Сочинения Соловьева“» (183), — записал он в «Опавшие листья».

Главой московского славянофильства Розанов считает П. А. Флоренского, книгу которого «Столп и утверждение истины» Бердяев назвал «самым значительным явлением в этом течении»[710]. Розанов же писал, что громадный труд Флоренского, разошедшийся весь в четыре месяца (при тираже в две тысячи), «стал в этом кружке „столпом“ отправления дальше, а для иных — „столпом возврата“, во всяком случае — пунктом, куда собираются люди»[711].

«Это теперь умнейший человек в России», — писал Розанов в августе 1918 года Э. Голлербаху. Знаменательное суждение, если вспомнить, сколько еще людей было живо тогда в России.

Сопоставляя влияние Мережковского, которое распространялось преимущественно на тех, кто «находится на первых стадиях религиозного пути и обладает небольшим еще религиозным опытом», с глубоким воздействием книги Флоренского, Розанов замечает: «Странно сравнивать ту утонченную ученость, какою, например, пропитан от первой до последней страницы знаменитый „Столп и утверждение истины“ профессора и священника П. А. Флоренского с „жидким трепетанием“ собственно брошюрок и статеек Мережковского»[712]. Сравнение убийственное для Мережковского.

«Густой книгой» назвал Розанов труд Флоренского: «Тут все трудно, обдуманно; нет строки легкой, беглой. Вообще — ничего беглого, скользящего, мелькающего. Каждая страница не писалась, а выковывалась. И кажется, нельзя усомниться, что мы имеем перед собою книгу, которая

Пройдет веков завистливую даль.

Это — „столп“ вообще русский, чего-то русского»[713].

«Он ползет, как корни дерева в земле» (121), — сказал Розанов о народных, почвенных, коренных основах мышления Флоренского.

По свидетельству Розанова, Флоренскому предлагали сделать второе издание его книги, которую вскоре стало невозможно достать даже за высокую цену у букинистов, но он отверг мысль о втором издании, усматривая в книге «какие-то недочеты».

Интерес и значение книги Флоренского заключались для Розанова, помимо «густого собственного меда» автора, в том, что читающий как бы вводится в целую духовную академию всех мыслителей древнего и нового мира, античных трагиков и философов. «Не ее философская и богословская сторона более всего привлекает, не ее „выводы“, направление. Даже не самое содержание. Мне нравится, — писал Розанов, — самое течение ее; мне нравится сам странник, в вечер дней своих или в вечернем настроении души вышедший с такою любовью к людям, древним, новым, всяким, поискать в „лесу истории“, в „степях истории“, цветочков и маленьких, и больших, пахучих и скромных, красивых и некрасивых… Говоря его же словами, — мне нравится более всего его „дружба к человечеству“, белая, тихая, бессорная, бессварная. Книга совершенно лишена полемики. Она собирает только положительные цветы, не вырывая ничего сорного».