Книга Падение Берлина. 1945 - Энтони Бивор

Простым берлинцам в этот момент было отнюдь не до символов. Они накрывали лица убитых солдат кусками газет или шинелями и стояли в очереди к полевым кухням, развернутым красноармейцами по приказу генерала Берзарина. Тот факт, что в этот самый момент в Средней Азии свирепствовал голод и даже имелись случаи каннибализма[907], не влиял на новую политику советского руководства, призванную завоевать доверие немецкого народа[908]. Но изменения в партийной линии еще не проникли глубоко во все части огромного механизма Красной Армии.

Советские солдаты спускались в подвалы, где лежали раненые немецкие солдаты, внимательно осматривали их и тыкали в грудь стволами от автоматов. "Ты СС?" — спрашивали они. Когда один из красноармейцев подошел к раненому шведскому добровольцу из дивизии СС "Нордланд", то больно ударил его по животу и задал тот же вопрос. Бедный швед попытался объяснить, что он лишь простой солдат вермахта.

"Да, да. Ты СС!" — повторил красноармеец. Шведский доброволец, который уничтожил все личные документы, включая паспорт и другие бумаги, свидетельствовавшие о том, что он воевал против русских на стороне финнов, смог изобразить на лице слабую улыбку. Тем самым он, видимо, хотел показать, какими нелепыми ему кажутся слова, произнесенные советским бойцом. В конце концов красноармеец сдался, так и не заметив, что раненый, лежавший перед ним, весь покрылся холодным потом. Лишь спустя полгода сотрудники НКВД научились быстро распознавать таких людей. Каждый эсэсовец имел специальную татуировку на внутренней стороне левой руки, обозначавшую его группу крови[909].

На Александерплац и Паризерплац немецкие раненые, накрытые солдатскими одеялами, лежали прямо на улице. Они продолжали оставаться под присмотром медсестер. Чуть к северу от этого района советские орудия продолжали обстреливать группу обреченных эсэсовцев, засевших в здании на берегу Шпрее. Во многих местах города черный дым пожарищ продолжал подниматься к небу. Красноармейцы выгоняли на улицу и строили в шеренги сдающихся военнослужащих вермахта, эсэсовцев, членов гитлерюгенда и фольксштурма. Грязные и оборванные, с черными от копоти лицами немцы появлялись из различных укрытий, подвалов, тоннелей. Советские бойцы кричали им "хэндэ хох!", после чего те бросали на землю оружие и поднимали руки вверх так высоко, как это было возможно. Некоторые гражданские лица бочком подходили к советским офицерам и указывали им на те места, где еще прятались германские солдаты[910].

Василий Гроссман сопровождал генерала Берзарина во время осмотра центра Берлина. Писатель тяжело переступал через многочисленные обломки кирпичей и бетонных строений, интересуясь про себя, как много зданий было разрушено еще до штурма Берлина — американскими и английскими бомбардировщиками. Неожиданно к нему подошли еврейская женщина и ее пожилой муж. Они спросили Гроссмана о судьбе тех евреев, которых нацисты вывезли в неизвестном направлении. После того, как писатель подтвердил их самые страшные подозрения, мужчина разразился слезами.

Немного позднее Гроссман встретил привлекательную немку, которая была одета в длинное пальто, похожее на астраханский халат. Они мило побеседовали. В конце разговора женщина вдруг поинтересовалась у него: "Вы ведь не еврейский комиссар?"[911]

Немецкие офицеры, которые в самый последний момент стали подписывать документы о демобилизации своих подчиненных, напрасно теряли время. Все лица, которые были задержаны в форме (будь то форма пожарных или железнодорожников), немедленно брались под арест и строились в колонны, идущие на восток.

Все, что окружало Гроссмана в тот момент, производило на него неизгладимое впечатление. Огонь, дым, гигантские колонны военнопленных. На лицах этих людей отпечаталась трагедия, глубоко засевшая в их душах. Чувствовалось, что их мучает не только собственное незавидное положение, но и переживание за жителей разрушенного города. Горе и страх, обрушившиеся на людей, идущих теперь в колоннах, действительно были велики. Оно чувствовалось и во взглядах женщин и детей, смотрящих вслед уходящим мужчинам и подросткам. Гроссман наблюдал за тем, как среди пленных солдат идут полицейские, различные служащие, пожилые люди и почти мальчишки[912]. Многие мужчины шли со своими женами, красивыми молодыми женщинами, некоторые из них улыбались и старались, как могли, приободрить мужей. Один солдат вел с собой двоих детей, девочку и мальчика. Стоящие на обочине дороги люди старались помочь несчастным. Они давали им воду и хлеб. В Тиргартене внимание Гроссмана привлек раненый немецкий военнослужащий, сидящий на скамейке в обнимку с молодой медсестрой. Они ни на кого не смотрели. Весь мир перестал для них существовать. Когда писатель спустя час шел в обратном направлении, эта пара так и продолжала сидеть в том же положении[913].

Этот пасмурный, холодный и дождливый день, по мнению Гроссмана, как нельзя лучше символизировал конец Германии. Конец, происходивший в дыму, среди тлеющих руин и сотен тел, разбросанных на улицах города. Многие из погибших, как он успел заметить, были раздавлены танками, "подобно тюбикам". Его внимание привлекла мертвая пожилая немка, сидевшая на матрасе возле двери, прислонившись головой к стене. На ее лице застыло выражение нескончаемого горя. Но всего в нескольких минутах ходьбы от этого места все русские поражались обязательностью германских "домохозяек". На тех улицах, где уже было спокойно, они расчищали завалы и даже подметали тротуары. Причем делали немки это настолько тщательно, словно убирались в собственной комнате.

Весь день Гроссман ходил по центру Берлина. Возле рейхстага он видел советских солдат, жгущих костры прямо напротив главного входа, наливающих воду в котелки и открывающих банки с консервами[914].

Пока контрразведчики обыскивали подвалы гитлеровского бункера, Гроссману вместе с другими военными журналистами позволили пройтись по просторным залам рейхсканцелярии. В одном из них он увидел огромный металлический глобус, который был прострелен и свален на пол. В другом помещении молодой темноволосый казак с широкими скулами учился ездить на велосипеде. Гроссман, подобно многим посетителям этого здания, забрал с собой в Москву в качестве сувениров пару найденных там предметов нацистского обихода.

В берлинском зоопарке, рядом с которым шел сильный бой за зенитную башню, глазам Гроссмана предстали разбитые клетки, тела убитых обезьян, тропических птиц и медведей. На острове бабуинов маленькие звереныши прижимали тонкие руки к животам своих матерей. Перед клеткой с убитой гориллой Гроссман встретился с пожилым сотрудником зоопарка, который проработал здесь уже тридцать семь лет. Писатель спросил его, была ли горилла свирепой. Сотрудник покачал головой и ответил, что совсем нет. Она только кричала громко. Люди намного свирепей зверей.