Книга Посмотри в глаза чудовищ - Михаил Успенский

Я оглянулся. Вместо народоволки передо мной стояла «девочка с окраины» в мини-платье (оно же макси-майка), с ярким ртом, в залихвастски надвинутой матерчатой кепочке.

– Хорошо, – одобрил я. – Старое платье мне.

Она послушно подала.

Я скомкал его, унес в мужской туалет и, встав на унитаз, запихал в бачок.

Найдут, но не сразу. Вернулся. Она ждала. На лице ее проступало недоумение.

– Теперь слушай меня внимательно. Сейчас я беру тебя под руку, и мы медленно и очень спокойно выходим отсюда и идем туда, куда нам надо. Твоя задача – ни на кого не смотреть. Как женщина Востока. Постарайся глубоко задуматься о чем-то. Например, о том, кто я такой. Задача ясна?

– Да, но: зачем все это?

– Поговорим вечером. Давай руку, и пошли. Медленно и печально…

Именно так, медленно и печально, как и полагается ходить под «серой вуалью», мы миновали спускавшихся нам навстречу двух милиционеров, с трудом понимавших, чего от них добиваются товарищи чекисты. Сами же чекисты стояли на галереях и мостиках, высматривая девушку в бальном платье и мужика, которого никто толком запомнить не сумел, но судя по итогу боя – горилла: Не забывали они при этом и принюхиваться к покупателям, отчего вид у них делался совершенно идиотский…

В дверях их стояло человек шесть. Моя спутница напряглась, но – продолжала идти. И потом, когда и ГУМ, и здание Английского клуба остались позади, когда мы спустились в неожиданную прохладу бесконечно длинного подземного перехода, она вдруг задрожала – по-настоящему. Я обхватил ее за талию…

– Держись, воительница. Скоро привал.

Никем не гонимые, мы спустились в метро. Бабка-контролерша прошипела ядовито в спину…

– Вси равно он на тебе, деушка, не женится, мышиный жеребчик…

:История моей новой знакомой была уникальна, но проста. До нынешнего февраля семья их была по-настоящему счастливой, несмотря на частые переезды и гарнизонный уют. Отец, полковник ВДВ, брат, лейтенант тех же войск, мать, жена офицера, то есть – на все руки, и она, Аннушка. С позапрошлого года – студентка института Герцена…

Все рухнуло в один день, когда, получив сразу два цинковых гроба, упала и больше не встала мать. Аннушка прилетела в Читу на тройные похороны и вдруг узнала, что осталась не только сиротой, но и бездомной: в квартиру уже вселялись другие…

Она не помнила, как прожила эти полгода. Сегодня утром, проснувшись в комнате общежития, она написала десяток листовок, потом спустилась в хозяйственный магазин, купила шесть бутылок растворителя, слила их в одну банку, надела свое лучшее платье, сунула за пазуху отцовскую зажигалку «данхилл» и пошла на Красную площадь.

Я покрутил зажигалку в пальцах. Щелкнул. Огонек был слабый. Газ почти кончился.

В каком бы состоянии аффекта не находилась женщина, она всегда действует рационально. Именно сегодня вся московская милиция, не задействованная на Играх, занималась похоронами Высоцкого. Там же была и Лубянка…

Только поэтому ее перехватили уже у самой цели.

А ведь могли и не перехватить…

Внезапно она уснула прямо на коминтовом диване: сидела и уснула. Я прикрыл ее простыней и отошел к окну – покурить. Еще долго не стемнеет: Откуда-то снизу пел Высоцкий: «:но с неба скатилась шальная звезда – прямо под сердце:» И у самого Коминта было два десятка бобин с записями. Но я не знал, как включается его допотопный магнитофон.

14

Историческаяя драма сыграна, и остался один еще эпилог, который, впрочем, как у Ибсена, может сам растянуться на пять актов. Но содержание их, в существе дела, заранее известно.

Владимир Соловьев

Коминта похоронили в Ехегнадзоре. За годы войны здесь научились не спрашивать об обстоятельствах явно насильственных смертей.

На кладбище Надежда подошла к Николаю Степановичу, обняла неловко и заплакала – впервые за эти дни: Ашхен же сказала, подбоченясь и выставив вперед ногу: «Я всегда говорила, что вот этим все и кончится!» – как будто речь шла не более чем о визите в вытрезвитель. Потом она хлопотала деловито, лишь изредка замирая и наклоняя голову – будто прислушиваясь к незримому суфлеру…

Индейцы были строги. Семен и Саша присматривали за ними со стороны, и к этому следовало привыкать. Ко многому следовало теперь привыкать: А может, и не только привыкать – если учесть взгляды, бросаемые Тиграном на Надежду.

Как все цвело вокруг!..

– В красивом месте будет лежать, – с завистью сказал Тигран.

Опять Москва?..

Опять Москва.

Все возвращалось: да, все возвращалось. Как в потоке людей на улице все чаще попадались лица из давней позапрошлой жизни, из тринадцатого года: Он стал думать об этом – просто для того, чтобы не думать больше ни о чем. Но – не помогало: «:День Победы, День Победы, День Победы!..» – у кого-то из соседей работало радио, а здесь, на экране телевизора с выключенным звуком, Ельцин выступал на митинге, и за его спиной, перекрещенная лучами прожекторов, замерла валькирия с мечом, напомнив вдруг собой о странной балладе Отто Рана.

Спасибо, Отто, подумал Николай Степанович, если бы не ты…

Интересно, что напишет Бортовой? Он уже порывался обсудить кое-какие детали из жизни крысиной мафии, но его опохмелили, посадили в самолет и отправили домой.

Ашхен постояла в двери кухни, посмотрела, вздохнула, повернулась…

– Ашхен…

– Сиди уж. Там Светланка плачет, боится.

Ничего не было слышно, ничего, кроме дождя.

– Ашхен, побудь минутку. Я.

Он замолчал.

– Он так хотел, – сказала Ашхен. – Что я могла сделать? Он сам так хотел. Не казни себя, Коля: Твои уже, наверное, скоро будут на месте. Поезжай.

Час назад позвонил Атсон, сказал, что он и Блазковиц вылетают с Энни и Стефаном из Чикаго в Миннеаполис, все веселы и здоровы, соскучились: Надо встречать.

Филю не видел сто лет…

День Победы.

Сволочи, Сказал Николай Степанович ящерам. Вы перебили друг друга, а потом те, кто остался, издохли в своих гробах. И все-таки вы сумели излить в мир столько яду, что он действует и до сих пор, и будет действовать еще тысячи лет…

Как бы я хотел – просто жить. Просто жить самыми банальными заботами: вы ведь мне…

Он не стал додумывать эту мысль: знал, что все равно не додумает до конца.

Потому что нет его, этого конца.

Из кармана он достал смявшуюся пачку турецких папирос, выковырял одну не самую развалившуюся, похлопал по карманам в поисках зажигалки. В плаще…

На газовой плите – коробок спичек. «Красная книга – степной орел». Он зажег спичку, но не прикурил, а стал почему-то смотреть на огонек. Потом острожно положил спичку в пепельницу: срезанный верх сталагмита, в котором капли за многие столетия выдолбили чашеобразное углубление. Спичка догорала, и он положил в огонек еще одну. Потом еще. И еще. Крошечный костер горел среди бескрайней равнины…