Книга Круги в пустоте - Виталий Каплан

— И что было дальше?

— Дальше я следил… Когда понял, что господин с хандарой вашей едет, то прибился в обоз… котлы чистить, хворост собирать… за пару лепешек и миску похлебки. Я не мог решиться… Страшно, — протянул парень, и Петрушко понял вдруг, что никакие ему не восемнадцать, от силы шестнадцать будут. Совсем еще дитя. Просто здесь ведь люди южные, усы растут раньше мозгов…

— Но все-таки решился, — спокойно вел разговор Илси-Тнаури. — Решился зарезать человека, не сделавшего тебе никакого зла. Нарушил древнюю заповедь Единого: «не сотвори убийства». Рассчитывал ли ты, сделав свое злое дело, улизнуть незаметно?

Парнишка молчал, опустив голову.

— Правильно, никуда бы не улизнул. Ты, парень, неумеха в таких делах. Настоящий убийца или бы вообще не попался, или, выполнив поручение, откусил бы себе язык и захлебнулся своею же кровью. Из хандары мало кто сможет убежать, и уж явно не ты. Значит, сознательно шел на смерть. Зачем? Что тебе посулили? Золото?

Алликойсу мрачно усмехнулся.

— Правильно смеешься. Зачем деньги покойнику? Так что же? Говори. Все равно тебе нечего терять. Ты так и так умрешь. Но расскажешь правду — умрешь как мужчина, быстрой и легкой смертью от меча. Начнешь же изворачиваться — не обессудь. Выстругать кол и врыть его — минутное дело, но мучения твои продлятся довольно долго. Ты понял?

— А как мы поймем, что парень не лжет? — вполголоса спросил Петрушко.

— А вот идет сюда прочитавший утренние молитвы Миал-Тмингу, — весело ответил воевода. — Посвященный знает, когда говорят правду, а когда ложь. На то ему и дан Единым дар. Он просто посидит тут с нами, послушает.

Парнишка закашлялся, задергался, но веревки держали его крепко. Потом он вдруг заплакал — навзрыд, по-детски, не стесняясь никого и ничего.

— Что, — мягко спросил подошедший старик-посвященный, — страшно умирать?

— Нет, — подняв зареванное лицо, отозвался парень. — Стыдно.

— Единый видит сейчас тебя как прозрачное стекло, видит все твои грехи, так очисти себя перед Его лицом, — посоветовал Миал-Тмингу. — Расскажи все без утайки, и быть может, посмертие твое будет легким.

Алликойсу со свистом втянул в себя воздух, помолчал чуть-чуть — и слова полились из него мутным потоком. Петрушко едва удержался от сравнения с прорвавшейся канализацией. А все и впрямь было крайне гадко. Мальчик жил себе в предместье Кхермат-Лназу, в небогатой, но и не нищей семье кузнеца. Вместе со всеми соседями, поплакав чуть-чуть, приняли веру в Единого. Куда же против государя? Ему же виднее, какие боги Сарграму нужны. И все бы ничего, но мать с младшими детьми летом отправилась на юг, в приграничные земли, к своей родне. И повидать, и хлебом помочь — голодно там, в степи. Отец, хоть и ругался, а отпустил. Нельзя не помочь, традиции опять же. Правда, Алликойсу оставил при себе — кто-то же должен по кузне помогать.

Время шло, пора было матери и возвращаться, но… Пустота и тишина с юга. Волновались, грешили то на разбойников, то на степняков. Не знали, что и думать. А неделю назад Алликойсу пригласил в трактир человек. Серьезный человек, взрослый, одет не то чтобы роскошно, но явно при деньгах. Выпили, закусили. Алликойсу и радовался, и недоумевал — с чего бы такой серьезный дядя с ним, пацаном, так уважительно? А серьезный дядя передал привет от матери и сестричек с братишками. После чего сухо объяснил, что задержаны они сторожевым олларским отрядом и находятся в башне Аита-Нгоо, в заточении. Как единянские шпионы, прибывшие мутить воды в добром Олларе. И ждет их костер, всех — даже двухлетнюю Миут-Мгии. Правда, есть варианты… Далее серьезный дядя вывел парнишку из кабака, снабдил деньгами и указал человека, который должен умереть. Чем скорее, тем лучше, но ни в коем случае не позже, чем хандара окажется у стен замка Айн-Лиуси. Тогда родных пощадят и даже помогут вернуться в Сарграм. Вот и все.

— Да… — протянул воевода, — действительно, стыдно. Добро бы ты свою только жизнь за ближних положил, так ведь собрался и чужую… невинную.

— И не думал о Едином, — добавил посвященный. — Забыл о заповедях Его, забыл, что земная наша жизнь — лишь глоток воздуха, вот и нет ее, а есть вечность. Вечность радости или вечность муки. Уж лучше бы и мать твоя, и братья-сестры погибли в нечестивом пламени, взойдя на небо под руку Единого, чем вот такая жизнь… Отец-то хоть знает, где ты и что?

— Не-а, — мотнул головой парнишка. — Он бы меня высек и на цепь посадил. Не хватает, сказал бы, еще и последнего сына лишиться…

— Опиши того серьезного дядю, — попросил Петрушко. — Внимательно опиши… подробно…

— Мы сделаем лучше, — перебил его Миал-Тмингу. — Сейчас я, испросив извинения у Единого за то, что прибегаю к тайным искусствам, войду в его память, получу образ того негодяя и передам в столицу Вестнику Аламу. А там уж начнут искать. Ну-ка, мальчик, закрой глаза и выкини из головы все мысли. Не получается? Ну так я тебе помогу.

Он принялся плавно ходить вокруг столба, что-то негромко напевая себе под нос и шевеля пальцами. Вскоре это подействовало — голова парнишки свесилась набок, глаза остекленели, а и губы тонкой струйкой потянулась слюна.

— Ну вот и все! — торжествующе сказал посвященный. — Теперь образ я передам в столицу. Больше от парнишки пользы нет. Можете приступать к казни.

Воевода махнул рукой кому-то, стоящему в отдалении, и вскоре прямо к столбу двое здоровых мужиков выкатили тяжеленное бревно. Поднатужились, поставили «на попа». Петрушко с ужасом понял, что это — не что иное, как плаха.

— Отвязывайте, — негромко приказал Илси-Тнаури. — Кончим дело еще до завтрака — и в путь.

Петрушко грустно улыбнулся и сделал шаг вперед.

— Нет, господа мои, — сказал он, внимательно оглядывая всех, — так не будет. Эта кровь совершенно лишняя. Да, по закону, по вашему закону, мальчик должен умереть. Это справедливо. Но неужели никому из вас его не жалко?

— Ну и что? — пожал плечами воевода. — Ведь закон.

— Знаете, — сказал Виктор Михайлович, — в нашем мире был такой древний народ, которому принадлежит изречение: «пусть гибнет мир — лишь бы торжествовал закон». Это был тот самый народ, чьи воины распяли на кресте воплотившегося Бога. Того самого Бога, которого Вы почитаете, пускай и зная лишь отблески Его славы. Интересно, есть ли среди этих отблесков вот такие слова: «прощайте врагов ваших, любите ненавидящих вас… если кто ударит тебя по правой щеке, подставь и левую…»? Я, может, неточно говорю, я сам мало знаю, увы, но подумайте, что важнее: ваша кровавая справедливость или милость? Что угоднее Единому? Неужели кровь? Сколько уже пролилось крови, и сколько еще прольется! Зачем? Этот юноша совершил грех, он решился в душе своей на предательство. Не отрицаю, все так. Он едва не убил меня. Но ведь не убил. Значит, есть кому его прощать — мне. И я прощаю. Я не позволю его казнить. А чтобы слова мои не сочли пустыми — взгляните на это!

Он вынул из-за пояса тонкую золотую пластинку, по краям инкрустированную мелкими изумрудами.