Книга Пир в одиночку - Руслан Киреев

Сам он никогда не ходил в учениках – в чьих-то конкретно учениках, под чьей-то конкретно опекой. Иными словами, никому ничем не обязан. Никому и ничем – мысль эта наполняла Адвоката гордостью. А что у него в те обведенные золотой рамочкой годы был кумир, каковым сам он сейчас является для Мальчика, так ведь человек тот даже не догадывался об этом, как сам он не догадывается в эти минуты о приближающемся исподволь Мальчике. (Но ему неспокойно. Адвокат объясняет это воздействием луны – уж о ее-то неукоснительном приближении он знает.) Зависимость страшила его больше всего на свете, и он добился-таки, ценой неимоверных усилий, независимости, – так полагал он в самодовольной слепоте, но потом, уже после смерти Шурочки, понял, что на самом деле это было только видимостью независимости. Эрзацем было, румяной оболочкой, под которой скрывалась путаница расходящихся в разные стороны толстых и тонких, иногда слабеньких – дунешь и нет, иногда очень даже прочных нитей. Телефон, который он вырубит через двадцать – нет, уже через восемнадцать – минут, был лишь одной из них, и ее-то как раз, эту механическую ниточку, порушить проще простого.

Странно, что никто до сих пор не поинтересовался, почему Адвокат, пожилой одинокий человек, выключает телефон на ночь. С тревогой ждет он этого вопроса, ищет ответа на него и нервничает, что не находит. Да и существует ли таковой – краткий, ясный, исчерпывающий? Убедительный. Главное – убедительный… Для них ведь независимость – это абстракция, прихоть, чуть ли не старческий маразм; они не рвут связей, а без устали налаживают их, плетут вокруг себя род паутины, из которой им уже не выпутаться. Да они и не желают. (Говоря «они», специалист по риску подразумевал младшего Шурочкиного обидчика и тех, кто его окружает; эти победоносные молодчики не представляли, впрочем, угрозы для его независимости – опасность, чувствовал он, исходит от старшего, этого вечного ребенка.)

Чаепитие закончено, Адвокат тщательно моет стакан, ополаскивает ложку, а розетку с двумя крошечными кусочками сахара убирает в кухонный шкаф. Надо бы еще подкупить сахара; он вообще постоянно возобновляет и наращивает запасы, будто собирается жить еще сто лет. Кто-то, вероятно, усмотрел бы тут некое противоречие: с одной стороны, готовится в дорогу, куда идут налегке, без ничего, а с другой – обкладывает себя крупами, мукой, вермишелью, пакетами с сухим молоком и бутылками с растительным маслом. На самом деле никакого противоречия нет, просто возводит баррикады из продуктов, дабы понадежней отгородиться от внешнего мира. Все лежит строго на своих местах, с закрытыми глазами найдет, если понадобится, – даже при Шурочке не было такого порядка в доме, а уж при детях тем более. Разбрасывали все, совали куда придется, однажды обнаружил зубную щетку на телевизоре – это было последней каплей. Адвокат взорвался. Стоя посреди комнаты, махал руками, и никто не возражал ему, никто не оправдывался и никто не защищался. Шурочка сидела на краешке кресла совершенно прямо (до конца дней своих сохранила молодую осанку), с потупленным взором, младший дергался и чесался – минуты не мог высидеть спокойно, – а старший глядел на отца так, словно перед ним был оживший шахматный ферзь. Для него, впрочем, не существовало разницы между одушевленным миром и миром неодушевленным, он и сейчас ее не видит, но сейчас Адвокат уже смирился с этим, а тогда еще только предстояло осознать страшную реальность, и он заранее отгораживался от нее, заранее отдалялся, бессознательно используя для этого любой повод – ту же, к примеру, зубную щетку. Теперь все раз и навсегда обрело свое законное место, лишь он один неприкаянно торчал, и это тяготило его. Стушеваться хотелось, спрятаться, стать как можно незаметнее. Нечто подобное испытывал сейчас и Мальчик, который почти вплотную подобрался к бане и уже различал черные глазницы окон с выбитыми стеклами. Баня не подавала признаков жизни, как не подавал их и телефонный аппарат в доме защитника, и, как телефонный аппарат, могла в любую минуту выкинуть какую-нибудь пакость. Но защитник был все же в лучшем положении. Глядя на часы, приблизился не спеша к розетке, подождал, пока минутная стрелка займет строго вертикальное положение и легким движением – движением хирурга – вытащил вилку. В то же мгновенье наружный, за стенами дома, мир отпал, отмер, перестал существовать.

Почти вплотную подобрался к бане – баня, затаясь, следила за полуночным путником глазницами окон, и тут, отметил дотошный соглядатай, впервые явился соблазн вернуться назад, под теплое надежное крылышко дома, пусть даже ему и достанется за самовольную отлучку…

Мальчик остановился и некоторое время напряженно вслушивался. Сердце за истончившейся рубашкой колотилось так сильно, что мгновениями казалось, будто это не сердце, а переполошившийся Чикчириш. (Тоже бани испугался?) То был, конечно, великий момент, то было великое искушение, но Мальчик не формулировал столь торжественно, он вообще никак не формулировал и не отдавал себе отчета в том, что сейчас, может быть, решается его судьба. Ни один поступок не бывает единственным, это всегда череда, ряд, цепочка, которую человек кует сам и освободиться от которой не всегда властен. Изготовленная его собственными руками, она держит его крепко и чем дальше, тем настойчивей и бесцеремонней тащит за собой. Вот только нынешняя цепочка Мальчика начала выковываться не здесь и не сейчас, а когда он, став на цыпочки, полез в сумку за деньгами; теперь она могла оборваться, и тогда, стоило б ему повернуть к дому, возникло бы первое звено другой, новой. Но смелый Мальчик этого не допустил. Перед глазами мелькнул образ защитника, спасшего его от паукообразных людей, – тот ведь тоже никогда не отступался от задуманного. Мальчик, конечно, не мог знать этого наверняка, но он угадывал… Он чуял… Он понимал, чуткий мальчик, что человек этот последователен – оттого и пробирался к нему сквозь ночь и опасности. Ему и в голову не приходило – тут чуткость, увы, изменила ему, – что как раз последовательность Адвоката и грозит свести на нет все его старания.

Слабый, ровный, далекий звук, уже слышанный сегодня, коснулся слуха Мальчика. Он поднял голову. Не задрал, а лишь слегка поднял, поворачивая ухо к небу. Самолет… И, как тогда, у шкафа с деньгами, звук тотчас облекся металлической плотью, вот только облита она была не блеском заходящего солнца, а сиянием восходящей, не видимой пока что луны.

Решительно двинулся Мальчик вперед, напропалую, не различая да и не пытаясь различить тропинки. Кусты цеплялись за него руками-ветками, наклонялись, тянулись следом, как бы пытаясь удержать, но скоро пружинисто и шумно отпрыгивали обратно. Шум этот, конечно, с головой выдавал беглеца, но он и не таился больше, напротив – вслух, и причем громко, ругал задерживающие его ветки.

Звук зависшего в небе самолета не удалялся и не приближался, но внезапно его поглотил другой, нижний, как бы стлащийся по земле: отчетливый перестук колес на рельсах. Мальчик заволновался. Ему вспоминались вдруг разговоры взрослых о том, что электрички стали ходить редко и заканчивают раньше, чем прежде. Уж не последняя ли? Некоторое время тревожно вслушивался и понял с облегчением: нет, не последняя. Во всяком случае, не его последняя, потому что не в Москву идет, а из Москвы.

Баня теперь почти не пугала его, пусть даже в ней и жили беспризорные люди, в чем он сейчас очень сомневался. Реальная опасность опоздать на поезд оттеснила опасность мнимую, Мальчик повзрослел за эти две или три секунды, повзрослел даже физически: плечи распрямились, удлинились ноги, выше поднялась голова. Этот повзрослевший Мальчик сразу как бы приблизился к Адвокату, потому что расстояние, их отделяющее, утратило былую непреодолимость. В ту же секунду забаррикадировавшегося среди круп и вермишели, запертого на два поворота ключа Адвоката обдало новой волной тревоги. Что-то явно угрожало ему, причем угрожало снаружи, будто стены сделались тоньше или будто он забыл выключить телефон.