Книга Сердца в Атлантиде - Стивен Кинг

«Чего это ты, дурачина Бобби Гарфилд?»

Дурачина Бобби Гарфилд, да, вот именно. Возможно, с годамион поумнел, но, вероятно, не слишком.

На полпути вверх по Броуд-стрит он заметил на тротуареполустертые “классики”. Упал на колено и в вечернем свете внимательно рассмотрелчертеж, проводя по квадратам кончиками пальцев.

— Мистер? Вам нехорошо? — Молодая женщина с пакетом“Севенилевен” в руках. Она смотрела на Бобби сочувственно напополам с опаской.

— Нет, все отлично, — сказал он, поднимаясь на ноги иотряхивая ладони. И правда, он чувствовал себя отлично. Ни единого полумесяцаили звезды, не говоря уж о кометах. И пока он бродил по городу, ему на глаза непопалось ни единого объявления о пропавших кошках и собаках. — Все отлично.

— Ну, рада за вас, — сказала молодая женщина и быстро пошласвоей дорогой. Она не улыбнулась. Бобби проводил ее взглядом, а потом и сампошел дальше, гадая, что произошло с близняшками Сигсби и где они теперь. Онвспомнил, как Тед Бротиген как-то говорил о времени и назвал его старым лысымобманщиком.

Только увидев № 149 по Броуд-стрит, Бобби осознал, насколькосильна была в нем уверенность, что дом превратился в пункт проката видео, илибутербродную, или вообще кооперативную башню. А дом оказался совсем таким, какбыл, только зеленая краска сменилась кремовой. На крыльце стоял велосипед, и онвспомнил, как неистово мечтал о велике в то последнее лето в Харвиче. Он дажезавел банку, чтобы копить деньги, и написал на ней “Велосчет” или еще что-то втом же роде.

И вновь зазвучали призрачные голоса, пока он стоял там, аего тень удлинялась на тротуаре.

"Будь мы Толстосумы, тебе не пришлось бы позаимствоватьиз своей “велосипедной” банки, если бы тебе захотелось повертеть твою миленькуюдевочку в Мертвой Петле.

«Она не моя девочка! Она не моя миленькая девочка!»

Ему помнилось, что он сказал это своей матери вслух,прокричал ей это, но на самом деле.., он сомневался в точности этоговоспоминания. Его мать была не из тех, на кого можно кричать. То есть если тыхотел сохранить свой скальп.

А кроме того, Кэрол же была его девочкой, ведь верно? Была,да, была!

До того, как вернуться к машине, ему предстояла ещеостановка, и после последнего долгого взгляда на дом, в котором он жил сматерью до августа 1960 года, Бобби пошел назад вниз по склону Броуд-стрит,помахивая спортивной сумкой. В то лето была магия, даже в пятьдесят он неставил это под вопрос, но теперь он уже не знал какая. Быть может, у него, каки у многих ребят в маленьких городах, просто было детство в стиле Рея Брэдбериили, во всяком случае, было в воспоминаниях; такое, в котором реальный мир имир фантазий иногда накладывались друг на друга, творя магию.

Да.., но.., все-таки…

Были же бархатно-красные лепестки роз, те, полученные черезКэрол.., но означали они хоть что-нибудь? Когда-то казалось, что — да, казалосьодинокому, почти погибшему мальчику, но лепестки роз давно исчезли. Он потерялих примерно тогда же, когда увидел фотографию того выгоревшего дома вЛос-Анджелесе и понял, что Кэрол Гербер больше нет.

Ее смерть перечеркнула не только магию, но и, казалосьБобби, самую идею детства. Что от него толку, если оно приводит вот к такому?Плохое зрение, плохое давление — это одно, плохие сны, плохие мысли и плохиеконцы — это совсем другое. Через какое-то время хочется сказать Богу: апослушай, Большой Парень, брось-ка! Вырастая, утрачиваешь невинность, это, какзнают все, в порядке вещей, но неужели надо утрачивать и надежду? Что толкуцеловать девочку в кабинке Колеса Обозрения, когда тебе одиннадцать, если тебеодиннадцать лет спустя предстоит развернуть газету и узнать, что она сгорела втрущобном домишке в трущобном тупике? Что толку помнить ее прекрасныеиспуганные глаза или то, как солнце просвечивало в ее волосах?

Он сказал бы все это — и куда больше — неделю назад, но тутвсколыхнулась прядка былой магии и коснулась его. “Иди домой, — шепнула она. —Иди Бобби, иди, сукин ты сын, иди домой”. И вот он здесь, снова в Харвиче.Отдал дань памяти старому другу, совершил прогулку по старому городку (и его глазани разу не затуманились), а теперь приблизилось время уехать. Однако прежде емупредстояло сделать еще одну остановку.

Было время ужина, и Коммонвелф-парк совсем опустел. Боббипрошел к проволочной сетке, ограждающей поле Б. Навстречу ему шли трое замешкавшихсябейсболиста. У двоих были большие красные рюкзаки с принадлежностями, а утретьего магнитола, из которой на полной мощности гремел “Отпрыск”. Все троеребят недоверчиво на него покосились, чему Бобби не удивился. Он был взрослым встране детей, живущих в эпоху, когда все такие, как он, являютсяподозреваемыми. Он не стал ухудшать ситуацию приветственным кивком, или взмахомруки, или глупостью вроде: “Как игралось, парни?” Они прошли мимо, не замедляяшага.

Он стоял, запустив пальцы в проволочные ромбы, глядя, каккрасный свет заходящего солнца косо ложится на траву поля, отражается от таблои плакатов “ОСТАВАЙТЕСЬ В ШКОЛЕ” и “ИЗ-ЗА ЧЕГО, ПО-ТВОЕМУ, ИХ НАЗЫВАЮТ ДУРЬЮ?”.И опять его охватило это щемящее ощущение магии, ощущение окружающего мира кактонкой пленки, натянутой поверх чего-то другого, чего-то и более солнечного, иболее темного. Голоса теперь были повсюду, кружа, как линии на волчке.

«Не смей называть меня глупой, Бобби-бой!»

"Не надо бить Бобби, он не такой, как они”.

"Настоящий миляга, малыш, — он играл песню ДжоСтэффорда”.

"Это ка.., а ка — это судьба”.

"Тед, я люблю тебя”.

— Тед, я люблю тебя. — Бобби произнес эти слова вслух, недекламируя их, но и не шепча. Определяя их весомость. Он даже не помнил толком,как выглядел Тед Бротиген (только “честерфилдки” и нескончаемые бутылкирутбира), но от этих слов ему все-таки стало тепло.

Был и еще один голос. Когда он заговорил, глаза Бобби впервый раз с момента его возвращения защипали слезы.

«Знаешь, Бобби, я бы стал фокусником, когда вырасту.Разъезжать с цирком, ходить в черном фраке и цилиндре…»

— И вытаскивать из цилиндра кроликов и дерьмо, — сказалБобби, отворачиваясь от поля Б. Он засмеялся, утер глаза, потом провел рукой помакушке. Ни единого волоска, последние он потерял точно по расписанию летпятнадцать назад. Он пересек дорожку (гравий в 1960 году, теперь асфальт смаленькими предупреждениями: “ТОЛЬКО ВЕЛОСИПЕДЫ, НИКАКИХ РОЛИКОВ!”) и сел наскамью, возможно, ту самую, где он сидел в тот день, когда Салл позвал его вкино, а Бобби отказался, потому что хотел дочитать “Повелителя мух”. Спортивнуюсумку он поставил на скамью рядом с собой.