Книга Верлен - Пьер Птифис

Была чудесная погода, в прояснившемся небе светило солнце, стоял легкий мороз.

Собрались все жители квартала: люди, пораженные таким количеством цветов и господ во фраках, толпились на тротуаре и высовывались из окон. От волнения все сдерживали дыхание, стояла полная тишина, мужчины снимали шляпы, женщины крестились, некоторые вставали на колени, провожая катафалк.

В церкви Сент-Этьен-дю-Мон гроб помещают под знаменитым амвоном, между саркофагами Паскаля и Расина. Когда траурная процессия появляется в храме, он уже наполовину заполнен. Это паломницы, пришедшие на девятины к раке св. Женевьевы, девушки в бело-голубых одеждах со свечами в руках. Отец Шан служит мессу. Теодор Дюбуа и Габриэль Форе играют на органе, певчие исполняют «Pie Jesu» Нидермайера[770], отец Ласедр, приходский священник, читает у гроба искупительные молитвы.

Эжени не спускала глаз с двери. Она заявила:

— Если явится Эстер, я устрою скандал.

Все усилия переубедить ее оказались напрасными: она была начеку. Баррес, который наблюдал за ней, был поражен ее «ужасным лягушачьим лицом, плоским, сведенным судорогой боли». Прежде Эжени уже грозила устроить скандал, если не найдут молитвенник Верлена, который, по ее словам, был украден, но его, к счастью, вовремя обнаружили.

Хорошо, что она не увидела Филомену, потому что та все-таки пришла (ее заметил Делаэ) и стояла в сторонке, молясь за своего Поля, своего «инфернального супруга», как она его называла — так он ее просил[771].

Вновь выстраивается траурная процессия. Шествие проходит по улице Суффло, черной от переполнившего ее народа. Студенты присоединяются к процессии сотнями и вскоре наводняют улицу Турнон и улицу Святых Отцов. На правом берегу выстроились в ряд зеваки; как только процессия пересекает опустевший мост Карусель, на авеню Опера прекращается всякое движение. Это апофеоз, «похороны Ватто в декорациях для „Галантных празднеств“», как сказал Габриэль де Лотрек. Потом — площадь Мони, авеню Клиши, где поэт начал свой взлет на вершину славы, и, наконец, знакомый Батиньоль. Траурный кортеж, состоящий из восторженных молодых людей, декламирующих стихи любимого ими Верлена, проделал путь длиной в пять километров. Немного развязная толпа, ребяческий беспорядок — то, чего только мог пожелать поэт, написавший такие строки:

Не знаю ничего забавней похорон[772].

Наконец катафалк останавливается перед бронзовыми воротами кладбища Батиньоля, толпа заполняет аллеи, над которыми возвышаются высокие стены, сплошь увитые плющом.

Вот оно — последнее пристанище на крестном пути Верлена, возвращение, как и следовало, в родную деревню, в семью. Капитан Николя-Огюст, пожертвовавший своей карьерой ради успеха своего сына, и его супруга Элиза Деэ, которая ради любви к нему сделала все возможное и невозможное, принимают его во славе.

Официальные лица во фраках и рединготах стоят полукругом перед могилой, держа в руках свои цилиндры.

Тогда Эжени с багровым лицом, путаясь в своей креповой вуали, подходит к могиле с возгласом:

— Верлен! Здесь все твои друзья!

«Прекрасный жест, — комментирует Баррес, — именно за это он ее и любил. В ней, правда, было что-то такое — ее наивность, детские выходки»[773].

Добавим, что дело заключалось не только в детских выходках — Эжени была актрисой.

Но вот выступает Франсуа Коппе, держа бумаги в немного дрожащей руке. Он произносит знаменитую речь: «Склоним голову в знак уважения перед могилой истинного поэта, почтим память этого человека, чистого, как дитя». Голос его дрожит, когда он произносит: «В предсмертной агонии ты зван меня…»

Лепеллетье проявляет тактичность, сказав всего несколько слов, а после него Морис Баррес, с непослушной прядью волос, которая легла поперек его узкого лба, прощается с мэтром от лица интеллектуальной молодежи. Именно молодые, говорит он, помогли Верлену в 1880 году, когда все друзья оставили его: «Мы — путь к бессмертию для старших поколений!»

Сменивший его Катулл Мендес не произносит ничего оригинального: «Царство славы принадлежит простым гениям».

С выступлением Малларме настроение меняется: вместо банальной напыщенности — высокий штиль, вместо незатейливой сентиментальности — необузданное высокомерие. Первые же его слова — категорическое отрицание любых, предшествующих и последующих, домыслов: «Могила велит тотчас же умолкнуть». А затем — речи неожиданные, возмутительные:

«Пусть же, господа, узнает от нас тот прохожий — каких много и каких, без сомнения, нет среди нас: тот, кто по неведению и суемыслию не постигнул явленного людям значения нашего друга, — что вести себя так, напротив, единственно правильно. (…) Гений Поля Верлена умчался в грядущее, и сам он пребудет героем»[774].

Нужно было иметь немало благородного мужества, чтобы высказать подобное суждение здесь, перед свидетелями упадка «бедного Лелиана», ибо все единодушно восхищались Верленом-поэтом и презирали Верлена-человека, пьяницу и оборванца. Однако акцент был поставлен верно: неизменная твердость, с которой Поль встречал многочисленные удары судьбы, — вот что достойно уважения. Прославился ли он за границей, стал ли жертвой двух бессовестных женщин, погряз ли в разврате, представлял ли свою кандидатуру в Академию (нет, не в «Академию Абсента», в другую!) — он не изменял себе, оставаясь все так же безразличен к чужому мнению, и защищал свои взгляды с чрезмерным подчас пылом. Несчастье коснулось его, но не изменило в худшую сторону. Он был весел до конца, потому что был чужд тщеславию. На вершине и в пропасти он гордился тем, каким он был. Он доказал это, отказавшись подчиняться запросам общества, которое за его уступчивость одарило бы его и без того заслуженными деньгами и почестями: знаками отличия, высокими постами, доходным местечком, академическим креслом. Но он этого не захотел.

Не захотел потому, что цена была слишком высока. Он предпочел одиночество и нищету. Вот что значило для него вести себя достойно.

После такой блестящей речи слова Мореаса и Кана не заслуживают упоминания.

Наступил полдень, все думали об обеде, и толпа быстро рассеялась. Фиакры, как и омнибусы «Батиньоль-Клиши-Одеон» и «Сквер Батиньоль-Ботанический сад», народ брал штурмом. На кладбище осталась только кучка фанатиков. У выхода журналисты приставали к знакомым поэта, пытаясь выведать у них какую-нибудь забавную историю или неизвестную еще остроту. Там был Биби-ля-Пюре, запакованный в свое длинное пальто, бледный, как привидение. Он хвастался, что был секретарем г-на Верлена, и утверждал, что несколько раз буквально спас его от голодной смерти! Прессе он передал текст надгробной речи, составленной на тот случай, если бы ему предоставили слово: «Спи спокойно, Лелиан, у тебя было больше почитателей, чем у последнего материалиста А. Дюма» (Александр Дюма-сын умер 28 ноября за год до смерти Верлена).