Книга Могила Ленина. Последние дни советской империи - Дэвид Ремник

Но пока что Горбачев, остававшийся президентом СССР и генеральным секретарем ЦК КПСС, по-прежнему считал, что его власть держится на союзе с КПСС, КГБ и армией. Он с доверием прислушивался ко всему, что они ему говорили, даже к их откровенной лжи. Шеварднадзе, который, как стало ясно после его речи в день отставки, обладал поразительной интуицией и проницательностью, видел в своем друге Горбачеве невольника “собственной натуры, собственных идей, образа мышления и действий”. В своих воспоминаниях Шеварднадзе писал, что “никто иной, как сам Горбачев, вскормил хунту, питая ее своей нерешительностью, своей склонностью к колебаниям, своим выбором соратников, своим незнанием людей, своим равнодушием к истинным союзникам, своей подозрительностью к демократическим силам, наконец, своим неверием в тот оплот, имя которому — народ, тот самый народ, который изменился благодаря начатой им перестройке. Это огромная трагедия Михаила Горбачева, и, как бы я ему ни сочувствовал, я должен сказать, что она едва не привела к трагедии общенациональной”.

Яковлев рассказал мне, что Горбачев поверил своим советникам из КГБ и МВД, сообщившим ему, что реформаторы собираются идти на штурм Кремля, вооруженные “крючьями и лестницами”. Чтобы довершить обман, заместитель главного редактора “Правды” Анатолий Карпычев запустил ту же байку в печать. Он написал, что радикалы готовятся к “последнему штурму Кремля”. Яковлев наконец не выдержал и сказал Горбачеву, что поставляемые ему так называемые разведданные — полная ахинея и что генсек совершает роковую ошибку, идя на поводу у мракобесов и лицемеров. Но Горбачев считал, что ему виднее.

— Вы преувеличиваете, — отрезал он.

Не послушавшись Яковлева, Горбачев запретил в Москве демонстрации в период с 26 марта по 15 апреля и передал в руки МВД управление московской милицией, которая до этого подчинялась либеральному Моссовету. Тогда же Горбачев разрешил всем правоохранительным органам принимать “все необходимые меры для поддержания порядка в столице”.

Противостояние достигло точки невозврата. Ельцин заявил, что 28 марта пройдет митинг. В Верховном Совете депутаты-коммунисты были готовы объявить ему вотум недоверия. В феврале Ельцин, выступая на телевидении, обвинил Горбачева в заигрывании с военной диктатурой и в том, что он привел страну на край пропасти. Он сказал, что Горбачев должен уйти в отставку и передать управление страной главам республик.

27 марта центр Москвы превратился в вооруженный лагерь. Подобно тому как в царское время Красную площадь патрулировали конные жандармы на случай студенческих выступлений, советская милиция твердо вознамерилась не допустить демонстрантов в центр города. Город наводнили внутренние войска — около 50 тысяч. Вдоль улиц стояли водометы и распылители слезоточивого газа. Все подходы к Манежной площади были перекрыты рядами пустых автобусов и оцеплением внутренних войск.

Консервативная печать и ТАСС штамповали угрожающие предупреждения, в том числе обещание начальника Управления КГБ по Москве и Московской области Виталия Прилукова использовать “все средства, имеющиеся в нашем распоряжении”. Лидеры “Демократической России” поняли, что на Манежную, где прошло уже столько митингов, они в этот раз не попадут. Но демонстрацию не отменили. Вместо этого они предложили своим сторонникам собраться в двух местах: у станции метро “Арбатская” и на площади Маяковского, рядом с Концертным залом имени Чайковского.

Утром 28 марта мы с моими друзьями Машей и Сережей пришли к памятнику Маяковскому. До начала оставалось больше часа. Мы стали ждать других наших друзей. Рядом с нами продавали значки с лозунгами за Ельцина и против Горбачева. Кто-то слушал передачу новой оппозиционной радиостанции “Эхо Москвы”, которая сообщала о дислокации войск на улице Горького и вокруг Манежа. Демонстранты вели себя так же, как китайцы на площади Тяньаньмэнь в 1989-м: изо всех сил делали вид, будто митинг — дело обычное, и убеждали себя, что самого худшего не случится. Группа подростков вообще пришла будто на тусовку: из их магнитофона доносились звуки Exile On Main Street[143]. В кои-то веки угрожающие интонации Мика Джаггера казались не одной только театральщиной. Площадь постепенно заполнялась людьми, и я начал нервничать. С чего мы взяли, что генералы не отдадут приказ атаковать людей? Да, переворот в Вильнюсе им не удался, но у КГБ в арсенале была масса способов спровоцировать конфликт, а потом “навести порядок”. Всего несколько недель назад я разговаривал с генералом Борисом Громовым, последним командующим советскими войсками в Афганистане, а ныне заместителем Пуго. Громов говорил, что “уступать и вести себя вежливо можно только до определенного момента. Но рано или поздно приходится действовать”. До этого, на Съезде народных депутатов, я брал интервью у пятнадцати генералов и адмиралов. Все они были убеждены в правоте “черного полковника” Алксниса.

Митинг начался. Выступали те же ораторы, что и обычно: Афанасьев, Попов. Люди пришли с уже известными плакатами (“КПСС на свалку истории!”) и кричалками. Мы немного прошлись туда-сюда, но в основном просто стояли на месте. Уже тот факт, что столько людей проигнорировало многочисленные угрозы, о многом свидетельствовал. От других участников митинга и даже от забредшего сюда американского сенатора от Оклахомы Дэвида Борена мы узнали, что сотрудники в штатском, вероятно из органов, побили нескольких демонстрантов, подошедших слишком близко к кордону вокруг Манежной. Но таких случаев оказалось мало. Так что митинг выдался заурядным — к счастью, заурядным.

На первый взгляд стороны политического противостояния сыграли вничью. Солдаты не допустили прорыва на охраняемую территорию, а демонстранты в нарушение горбачевского запрета вышли на улицы и не поддались ни на какие серьезные провокации. Но на самом деле победа осталась за оппозицией. Самые разные оппозиционные силы — интеллигенция, подростки, сторонники независимости союзных республик — доказали, что готовы отвечать на угрозы не только лозунгами, но и физическим присутствием. Идя домой, мы видели, как ликуют люди: они чувствовали, что одержали большую победу. Если нападение на литовскую телебашню было репетицией переворота, то защита литовского Верховного Совета и нынешняя демонстрация — репетицией сопротивления. Сопротивление выглядело куда внушительнее. Мог ли КГБ закрыть на это глаза? И мог ли этого не замечать Горбачев?

Магадан

Впервые за свою тысячелетнюю историю Россия выбирала президента. В последние дни старого режима, в последние дни июньской избирательной кампании я отправился на самый дальний край империи — в Магадан: сюда приставали сталинские невольничьи корабли, отсюда начинался путь в колымские лагеря. Ни в одном городе я не видел такого запустения. В годы Большого террора, да и потом здешние зэки называли остальную территорию Союза “материком”, как если бы Магадан и колымская тундра были островом, затерянным в пустынном море. Даже и сейчас Магадан казался мне городом теней, царством мертвецов. По утрам вода отливала сталью, а небо было белесым. Черно-зеленые холмы окутывал плотный туман, тонкие столбы дыма поднимались в небо из труб Шанхая, барачного трущобного квартала. Самым громким звуком в центре города было тарахтение видавших виды автомобилей — “лад”, “волг” и “жигулей”, — месивших слякоть.