Книга Танец и слово. История любви Айседоры Дункан и Сергея Есенина - Татьяна Трубникова

В 48-м отделении милиции составили протокол опроса поэта о случае в поезде Баку – Москва. Пришлось идти. Да, был пьян. В ответ на грубость отозвался колкостями. Всё. Никакого гражданина Левита он не видел и не знает. Дал подписку о невыезде. Решили с Соней просить Луначарского и Вардина о заступничестве. Увы, больше некого.

Сергей просил Чагина помочь, слёзно просил. Не письмо это было даже, а вопль о спасении. Пустячное дело об оскорблении, которое может стоить свободы и самой жизни. Но Чагин не ответил! Ни строчкой. Сергей знал, что по партийным делам он приехал в Москву. И не нашёл его, не сообщил! Не гнев вызвало такое поведение «друга» в Сергее, а панику вперемешку с тошным предчувствием…

В ужасе и муке махнул в Питер. Один. Аннушка Берзинь посоветовала приблизиться к Ионову, у него искать защиты. Он очень влиятелен. И не только в литературно-издательской среде. Зять самого Зиновьева, а это уже высшая элита партии. Правда, Ленинград всегда находился в оппозиции к Москве. Назревает большая драка за власть. У Зиновьева все шансы победить – он один из сподвижников Ленина! Крупская за него. Тогда бояться будет нечего, если наладить отношения с Ионовым.

В Питере в любое время года дуют холодные ветра. Начало ноября выдалось особенно сумрачным и леденящим. Остановился у Уварова, в том самом доме, где жил Сахаров, с окнами на Французскую набережную. К старому другу не пошёл: с некоторых пор чувствовал в нём какое-то зло. Или ему казалось? Он уже потерял грань яви и нави. Одно знал точно: доверить свои мысли уже нельзя никому. Сейчас особенно нужно таиться. Это очень трудно: маска беспечности и бравады, успешности и богатства, когда смерть всегда чувствуешь за левым плечом.

В первый же день отправились в «Англетер» с Вольфом Эрлихом. Забрал у Уварова свой любимый шарф: шёлковый, чёрный, с огромными цветами маков на концах, лепестки которых прятались в гладких складках. Это был подарок Исиды. Сергей шёл и любовался: собой и шарфом. Эрлих качал головой: Есенин всё тот же. Он обещал встречу с Жоржем Устиновым, старинным приятелем. Сергей пошёл. Сейчас не время показывать истинное отношение. Старый коммунист Устинов имел значительное влияние. Сергей подозревал, что он работает не только как журналист, но ещё является осведомителем ОГПУ.

Надо его очаровать, вспомнить старые добрые времена… Он же свой им. Ну, почти… Только пить он не будет. Сейчас те самые «грозы и бури, житейская стынь». Накупили разной вкусной снеди и всего четыре полбутылки шампанского – в гости с пустыми руками нельзя. Жена Устинова, тётя Лиза, как шутливо звал её Сергей, встретила тепло, накрыла на стол. Пришли в гости художник-абстракционист Павел Мансуров, поэт Садофьев, старинный приятель Никитин и журналист Ушаков – он жил рядом, в «Англетере». Сергей не пил ничего. Жареного гуся ел мало и неохотно. Раза три читал «Чёрного человека» – так хотели хозяева и гости. Устинов слушал внимательно, ни один мускул не дрогнул на холодном лице. У Сергея же чтение переворачивало всю душу. После третьего раза сказал: «Баста. Давайте лучше я вам частушки спою!» Ему жадно хотелось услышать мнение о его новой поэме. Это был уже сокращённый вариант, но не до конца отточенный. Мансуров смотрел серьёзно и растерянно. Добрые полные губы были строго поджаты. Никитин глубоко вздохнул: «Твои стихи – песни обычно. И музыка в них песенная, русская. А это… Это реквием, да?» Сергей был очень бледен. «Я слышу Моцарта, – заключил тот. – Удивительно, именно Моцарта. Ты под него писал?»

Глубже ему никто в душу не заглядывал. Запел частушку: «Что-то солнышко не светит, над головушкой туман…» Никитин с большим участием и болью смотрел на него. Только ему чуть позже Сергей признался:

– Я устал, я очень устал, я конченый человек.

Друг не соглашался:

– Просто надо совсем бросить пить и отдохнуть!

– Милый мой, я душой устал, понимаешь, душой… У меня в душе пусто.

Ночевал здесь же, в «Англетере», у Устиновых. Долго лежал без сна, вспоминая всё, что было связано с этой гостиницей. Забылся сном, когда стал синеть поздний рассвет. И сразу проснулся. Решил идти к Клюеву, только дождаться Вову. Очень захотелось принять ванну. По счастью, в гостинице это было возможно. Цивилизация! Хотя куда там до Европ. Он плавал на боте «Париж», в этом государстве-корабле. Он видел то, что никто здесь не видел, – настоящий рай комфорта и роскоши. Пришёл дворник, сказал, что баня истоплена. Сергей взял полотенце и пошёл. Вернулся через минуту в страшном возбуждении: «Меня хотели взорвать!» Оказывается, воды в колонке не оказалось. Пытались ему объяснить, что взорваться она не могла, разве только расплавиться. Но он стоял на своём. Огня было много! Пусти воду – он обварился бы взорвавшимся паром! Когда колонка остыла, резервуар наполнили и затопили снова. После ванны кушали. Пришёл Эрлих. Отправились к Клюеву.

Большая Морская была совсем рядом, только пересечь Николаевскую площадь. Исаакий высился туманной громадой. Сергей шёл по пустынной площади и думал, как же здесь всё, каждый камень, дышит Пушкиным. И не стыдно ему, Сергею, «котёнком», по словам Всеволода Шкловского, карабкаться на его постамент, ничуть не стыдно! Потому что у великих учителя – тоже великие…

Клюев не удивился их приходу. Оглаживал бороду и сальные волосы. Поставил самовар. Огромный иконостас в крошечном углу низкой комнатки темнел старинными ликами. Перед Спасителем горела лампадка. Этот угол на Большой Морской Николай едва выпросил у Ионова. Дом был прекрасный, одноэтажный, с колоннами и портиками в греческом стиле, с целыми группами барельефов и изящной отделкой, ещё одно творение Монферрана, как Исаакий. Но гений сделал только фасад. Полуподвальная клетушка Клюева располагалась во дворе. Чтобы к нему попасть, надо было нырнуть в подворотню, а потом пересечь крошечный квадрат дворика направо наискосок. Лестница вниз в несколько ступеней. Душный запах ладана, дома и сырости. Сергей оглядывался в привычной обстановке. Толкнув Вову локтем, чтобы дать понять, что шутит, спросил хозяина, нельзя ли прикурить от лампадки. Тот заверещал и засуетился. Нехорошо, мол, на это спички есть. Подвинул их. Когда Клюев вышел за водой, Сергей, подмигнув, потушил лампадку. Приложил палец к губам. «Ты только молчи! Он ничего не заметит». Так и вышло. Пили чай, читали стихи. Сергей сказал Николаю, что он его учитель, обязан он ему очень, по гроб жизни обязан… Но читал «Гитарную» в газете и расстроился. Неужели это тема для стихов?

О чём это? Клюев пожевал губами душистый чай. И сказал, что стихи самого Есенина уж больно нежные. Если б взять их все и переплести в красивую книжечку, она бы стала любимым чтением всех романтичных юнцов и дев… Сергей побагровел от гнева. Зрачки его стали темнее икон в углу без лампады. Неужели его стихи способны лелеять похоть? Ничего более гадкого о крови сердца своего он не слышал. То же самое ему «говорил» Чёрный Человек. Буравил глазами Клюева с болью. Брови птицей срослись в переносье. А тот продолжал: «Смотреть на тебя страшно, сокол мой, одна шкура осталась. Где в тебе человек-то? Черноту вокруг – вижу… Ужо облепила всего, с головы до ног ты в ней. И ноги свесила с шеи твоей…» Сергей взорвался. «Ты говори, да не заговаривайся! Бредни свои и сказки другим читай! Не увидишь меня больше». Встал и направился к выходу. Вова – за ним, собакой. Клюев вздохнул: «Уходи, сокол мой. Это хорошо. С тобой и рядом-то страшно быть. Когда человек кончается, бесы его тоже покидают. Ещё перепрыгнут на меня… Уходи, любимый».