Книга Поколение - Владимир Николаевич Ерёменко

палубы, и через нее перекатываются волны. Теперь наш счастливый ТК-13 можно добить всего одним точным попаданием. Но гитлеровцы прекратили стрельбу, видно, хотят взять нас на буксир.

«Надо взорвать катер. Доползти до подрывных патронов. Взорвать… — путаются мысли в затуманенном мозгу, — патроны там, в рубке…» — Ползу к развороченной взрывом рубке… Сознание угасает…

Пришел в себя в море. Видно, от холодной воды или от боли. Спасательный пояс сполз под руки, но утонуть не дает. Открываю глаза и вижу, что фашисты подходят к нашему катеру и заводят буксир. И вдруг полузатонувший катер заваливается на корму, становится почти торчком и погружается в море.

Молодец, счастливый ТК-13, не дается в руки фашистам!

Немцы еле успевают обрубить конец буксира.

И опять провал в памяти. Очнулся от ударов головою о борт. Словно сквозь сон слышу приглушенный галдеж чужих голосов и треск разрываемой одежды. Это меня цепляют опорными крюками. Хлебаю воду, хочу утонуть… И вновь словно лечу в долгую пропасть. Лечу и никак не могу долететь до дна. Открываю глаза уже на палубе. Лежу, кажется, под брезентом, на который что-то с грохотом падает. Прислушался. Рядом бьет пушка, а это сыплются гильзы. Они ударяют и по моему телу. Лежу в каком-то оцепенении, не в силах пошевелиться. Язык, огромный, сухой, заполнил весь рот.

Потом тело взрывает боль, будто его начинают перемалывать жернова и одновременно в него вонзают сотни раскаленных игл. Зубы стучат с такой силой, что кажется, если бы во рту не было этого огромного, разросшегося языка, они уже давно бы высыпались. Опять накатывается что-то тяжелое, живот сводят спазмы, под меня течет вода — та, которой я нахлебался… И вновь беспамятство.

Прихожу в себя от нестерпимой боли. Палуба дрожит, передавая вибрацию моему пылающему телу. Особенно нестерпимая боль в предплечье. От нее-то я, видно, все время и теряю сознание. Она же и возвращает мне его! Предплечье перебито. И еще я помню, как страшно затрещали кости ног, когда меня швырнуло волной взрыва и ударило о развороченную рубку. Надо как-то повернуться и найти такое положение, чтобы в предплечье не цеплялись друг за друга перебитые кости. Переваливаюсь и опять теряю сознание…

А катер это, видно, тот, по которому я стрелял. Не смог… На нем была пушка… Идем на большой скорости. Пушка оглушительно гремит, с лязгом сыплются гильзы. Надо подползти к борту и скользнуть в море. Подо мною липко. Это моя кровь. Страшная боль оглушает меня. Я кричу. Это упала гильза снаряда на раздробленную руку.

Откуда-то сбоку слышны сильные взрывы. Видно, подошли наши катера и самолеты… Рвут конвой на части. Стараюсь приподнять голову и посмотреть, что же там творится. Голова, как чугунная, бьется о стальную палубу в такт ударам двигателей.

Около щеки что-то теплое. Будто кто-то погладил меня… Это вытекает кровь из моего разбитого предплечья. Стало так жалко себя, что из закрытых глаз потекли слезы. «Если бы знал отец, где я и что со мною… Если бы…» Слезы текут и вроде успокаивают мою боль. Все становится безразличным. «Вот так, наверное, умирают люди…»

Но меня вернули к жизни. Вернул низко пролетевший над катером и обстрелявший его наш штурмовик. Нет, я еще живой, раз наши рядом. Живой! И вдруг обжигающая мысль: а ведь я не успел сдать на базе свой комсомольский билет. Подтащил левую руку к груди, действительно, здесь — в непромокаемом пакете приколот булавкой к тельняшке. Пальцы не слушаются, не могут отстегнуть булавку. Тащу пакет. Ох и крепкая же тельняшка! Наконец оторвал. Теперь набраться сил и бросить за борт.

Передохнул. Швыряю. Кажется, дотянулся, потому что один из фашистов подбежал к борту и смотрит вниз. Вдруг он поворачивается и, выхватив нож, бросается ко мне. Широкое плоское лезвие тускло блеснуло над головой. «Вот и все, — вяло шевельнулась мысль. — Это лучше, чем муки и плен…» Но фашист только располосовал одежду и сдернул с меня сапоги. Но теперь мне все равно. Боль в ногах и в предплечье правой руки закрывает все, и я опять начинаю терять сознание. Катер входит в горящую бухту.

Слышу, как мое тело бросают на носилки, а разбитую правую руку забыли положить. Она тащится по палубе, и я чувствую, как в ней цепляются друг о друга кости. Боли уже нет, все плывет в розовом тумане. «Как же живуч человек… Он действительно живее всего живого на земле». С носилок вываливают, кажется, в кузов машины, потом приносят и бросают еще кого-то и еще… Век открыть не могу. Наверное, теперь уже конец…

А на дворе все еще раннее утро 15 сентября 1944 года. Сколько же прошло времени, как наш ТК-13 рванулся вслед за катером Острякова? Наверное, не более часа, а я уже прожил несколько жизней! И на этой последней ставлю точку.

Очнулся в бараке. Меня раздевали. Снимали располосованную фашистом «канадку», форменку, белье… В глазах все тот же кровавый туман, но я вижу барак, дощатую стену и привалившегося к ней голого человека. Вместо руки кровавое месиво, перетянутое чем-то черным. Лицо голого человека мне знакомо, но я не могу вспомнить, где его видел. Рядом — подобие человека в лохмотьях, с ножницами в руках. Он обрезает с обрубка руки свисающую кожу и мясо… Отвожу взгляд. На полу — тоже голый человек. Из его бедра, прорвав кожу, торчит розовая кость… Глаза закрываются сами.

Человека в лохмотьях, который хлопочет у раненого, называют Николаем Ивановичем.

— Это фельдшер наш, — шепчет мне тот, кто снимает с меня одежду. — Потерпи, братишка. Сейчас твоя очередь.

В руках у Николая Ивановича перочинный нож. Рядом шило, ножницы и куски белой жести, нарезанные из консервной банки…

Как этими инструментами, без наркоза делал мне операцию великий лагерный доктор Николай Иванович, не помню. Но знаю, что он сращивал кишки, зашивал живот, вынимал осколки из предплечья, ног и рук, а потом вложил мои разбитые кости и стал накладывать на них «гипс».

К этому времени я уже очнулся. «Исправленную» руку Николай Иванович обложил железными прутьями и обрезками каких-то трубок. Такие же прутья и куски трубок он положил вокруг моей груди, скрутил их проволокой. Затем, макая в цементный раствор тряпки, стал обмазывать свою конструкцию. На месте ран оставил «окна», чтобы можно было, как он сказал, «добраться до моих болячек».

Еще не закончилась «экзекуция по заковыванию меня в броню», а я опять потерял сознание и теперь уже надолго, больше чем на сутки.

…Вторая половина дня 16 сентября. Первое, что увидел, —