Книга Ивушка неплакучая - Михаил Николаевич Алексеев

механик.

Парень ухмыльнулся:

— Аль не знаешь? ДТ-54.

— Какой, какой? Повтори, пожалуйста!

— Да перестань дурака валять, дядя Авдей! Сам же посадил меня на него аль забыл? Дэтэ, говорю, пятьдесят четыре!

— Пятьдесят четыре лошадиных силы, значит? Так?

— Ну да… — Парень, по-видимому, еще не совсем понимал, к чему бы такой допрос.

Авдей между тем продолжал:

— И ты ничего не слышишь, Ванюшка?

— Не-э-э, — протянул тот, растерянно мигая белесыми, подпаленными солнцем ресницами.

«Не-э-э», — передразнил его Авдей. — Пятьдесят четыре семьи в Завидове пустил по миру, стон идет на всю губернию, а ему хоть бы что!

— О чем вы, дядя Авдей? Какой стон, какая губерния? — Ванюшка испуганно разглядывал своего механика, не свихнулся ли тот, не сошел ли с катушек, не сорвалась ли резьба у мозговых его шестеренок. — О чем это вы? — повторил он громко.

— О чем?.. Не дошло, значит? А ты подумай-ка хорошенько! Представляешь, дурья твоя голова, что бы было, если б в прежнее время в нашем Завидове сразу вот так пали пятьдесят четыре лошади, в разгар зяблевой вспашки?.. Соображаешь?

— Сейчас не прежнее время.

— Ишь ты какой грамотей! «Не прежнее»! Без тебя знаю, что не прежнее — тогда бы ты и сам взвыл по-щенячьи… Технику-то надо беречь, как ты думаешь? Колхоз ее теперь на собственные денежки купил, а он у нас еще не миллионер, колхоз. Что же ты на меня уставился, как сыч, и молчишь?.. Ну, ну, поезжай, да только помни, что я тебе сказал. Дуй!

— Спасибо, дядя Авдей!

— Это за что же?

Но Ванюшка уже «дул» в сторону села и не слышал последних слов механика. Авдей, все еще перекипая, ворчал себе под нос:

— Пятьдесят четыре лошади вышли из строя, а в селе даже никто и не узнает про то. И ухом никто не поведет!

Чуть прижмуренными глазами он провожал быстро удалявшуюся фигуру Ванюшки, провожал до тех пор, пока глаза не уткнулись-в избы хорошо различимого отсюда Завидова. Крыши изб пестрели, на фоне серых, все еще соломенных, четкими пятнами выделялись белые, шиферные. Пестрота эта могла бы только радовать глаз, ежели б не знать, что соломенных, замшелых кровель пока что было больше, и едва ли они скоро сменят неряшливую, нелепую рядом с прихорошившимися соседками прическу, поскольку под кровлями этими доживали свой век не дождавшиеся с войны своих мужей и сыновей женщины. Скользя по крышам, глаз Авдея нашарил белую, серебристую, поскольку на нее упал солнечный луч, новенькую крышу Фениной избы, и в груди екнуло. Авдей часто заморгал, сторожко посмотрел вокруг, будто боялся, что кто-то подкараулит его с его мыслями. Завидя приближающегося на своей Буланке Пишку-объездчика, заторопился в будку: ему, Авдею, почему-то очень не хотелось встречаться с этим человеком, хотя он и не испытывал ни малейшей боязни перед ним.

— Кривой зачем-то едет, — сказал додремывавшему после ночной смены Павлу Угрюмову.

— Хрен с ним, пускай едет, — ответил тот вяло и протяжно, со сладким стоном, зевнул. Потрещав суставами, спросил: Который час?

— Пятый. Поспи еще. Рано сменяться.

— Нет, будя. Пойду искупаюсь в Правиковом пруду. Пойдем вместе.

— Пожалуй.

Они вышли из будки и, лениво поздоровавшись с Пишкой, который привязывал лошадь к деревянному столбу, направились к пруду. Вскоре оттуда послышались всплески воды и здоровый, сочный мужичий хохот.

— Ну дак что хо покупайся, поиграйся, поигогокай, жеребчик, — бормотнул Пишка, орудуя плохо слушающимися его пальцами.

Полевой стан был теперь пустынен. Пишка заглянул в котел — на дне его, в луже мутной водицы, валялось несколько холодных галушек и большой кусок вареного мяса. Пишка подцепил его и принялся жадно поедать. Не чувствовал, однако, ни вкуса мясного, ни запаха. Жевал просто так, механически перемалывая вязкую плоть белыми, без единой потери зубами, — скулы, багровея, бугрились шевелящимися, как у лошади, желваками.

23

Над степью, клубясь, ворочаясь, грудились грозовые облака. Удары, один сильнее другого, сотрясали землю, по которой двигались вдали выхватываемые ослепительными вспышками тракторы. Близкий громовой раскат сомкнулся с жгуче-острой, режущей глаз вспышкой, зигзагами проскакавшей по полю. И сразу все стихло. Но тут же средь этой тишины раздался истошный крик Марии Соловьевой:

— Тимофея молнией убило!

Невидимая сила кинула Пишку от будки прямо на пашню, и тут он увидел Феню, Марию, Таню, Нину, Степаниду и еще каких-то женщин, растреповолосившихся от дождя и испуга, несущих бригадира к будке. Глаза его веселые чуть прижмурены, светились сумеречно, а на толстой нижней губе, приклеившись, чуть дымилась непогасшая цигарка.

— Землей, сырой землей его надо прикопать! Отойдет! — кричал Пишка, бегая вокруг будки в поисках лопаты. Не нашел — кинулся опять на пашню, встал на четвереньки и принялся по-собачьи выбрасывать чернозем меж своих ног. Прибежали Авдей и Павел — помогли Пишке. Втроем они перенесли Непряхина к яме, зарыли по шейку в землю. Женщины продолжали голосить. Вскоре их хор был усилен голосами примчавшихся из села других баб, среди которых выделялся своей распевностью глаз вездесущей Штопалихи.

— Да перестаньте выть! — Прикрикнул на них Авдей. — Живой он. Видите, дышит! Оглушило только.

Женщины примолкли. Не послушалась одна лишь Мария — продолжала вопить, причитать над Тишкою, как над покойником:

— Разумильный ты наш Тишенька! На кого же ты нас спокинул… Бывало, глянем, как ты идешь по полю-то-о-о-о!..

Штопалиха сейчас же перебила ее:

— А ты б, хабалка, с твоей подружкой помене на чужих-то мужиков заглядывались!

Авдей, Пишка, Павел и еще двое парней-трактористов, схватившись за животы от подступившего так некстати смеха, один за другим убежали за будку.

От новых громовых раскатов Штопалиха испуганно закрестилась, а Тимофей Непряхин широко распялил глаза и с удивлением посмотрел сперва на плачущих женщин, а потом на грохочущее громами небо. Его наконец подхватили и под проливным дождем, хлынувшим из разверзшихся небесных хлябей, унесли в будку. Там Тишка окончательно пришел в себя, присел на краешке дощатого настила, который служил трактористам общей кроватью, пересчитал глазами всех, кто был в будке; сам того не замечая, подмигнул Марии Соловьевой, ни капельки не смутившейся от этого подмигивания, принялся ощупывать себя, шевелить ногами, руками и тут только сделал печальное открытие: правая рука не подчинялась, висла тяжелой плетью. Но и тут не пал духом, подмигнул уже всем женщинам, сказал с притворной печалью:

— Рука-то подымется… — он опустил озорные свои очи долу и скользнул ими по тому месту, о котором вспоминается обычно при иных обстоятельствах и отнюдь не при всем честном народе.

Нина и Таня вспыхнули, прыснули из будки. Мужички расхохотались, а Штопалиха взъярилась:

— Типун те на язык, Тимофей! Девчонок бы постыдился!