Книга Рассказы (Сборник) - Алексей Александрович Провоторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Олега долго били.
Потом бросили на стул, приковали цепью. Он плакал, пытался утереться грязным рукавом, но его всё время дёргали за руки, били по щекам, орали на ухо. Потом Баярин железной схваткой сдавил ему затылок. Руки затянули в кандалы на столе, так, что пальцы легли на клавиатуру.
— Без мыши умеешь работать? Без мыши умеешь работать? Или тебя убить?
— У… умею…
— Будешь писать на форуме.
Где-то что-то разрубали. Слышалось шипение жира, гудел газовый огонь.
— Сюда слушай! Будешь писать?
Олег посмотрел в грязный монитор. На окошко городского форума. Аккакунт Баярина с тролорожей на аватарке.
— Ты будешь писать, так, чтобы люди выходили из себя, понял? И будешь велеть им идти на разборки сюда. А если не будешь, то я отрежу тебе палец на ноге. Потом ногу.
Олег тупо молчал. Ему было страшно. До потери сознания. От злости, смелости, желания мести не осталось и следа. Он хотел одного — жить. Как угодно, только чтобы не топор в череп, не нож в висок, не цепь на горло. Он ведь так молод. Он ничем не заслужил.
— Если ты напишешь что-то не то, что я хочу, типа спасите-помогите, я отрежу тебе язык и затолкаю в пищевод. Ты видел Яшу? Вот Яша никогда не писал про «на помощь». Поэтому он разговаривал. Но сначала он долго не хотел писать. Поэтому плохо ходил. Ну ему и некуда было.
Принесли грязную, заросшую жиром и окалиной сковороду, на которой что-то шипело. Какие-то длинные, согнутые бледные обрубки. Сначала Олегу показалось, что это черви, потом он увидел ногти и понял.
— Жри.
— Я ннееееее…
Подзатыльник.
— Жри. Или будешь жрать свои.
Молчание. Оплеуха. Отвратительная духота. Сковорода с человеческими пальцами и тусклый мерцающий свет.
— Заслужишь, получишь кусок получше. Ну, ты будешь работать?
Олег промолчал, глотая слёзы.
— Ты будешь гнида писать? — лезвие легло на палец прикованной руки. Чуть выше первого сустава мизинца.
Олег плакал. Он кивнул. Он будет писать. И жрать. Конечно будет.
Жить-то хочется.
Ёлка
Кто на Берегу не отмечает старые праздники, к тем не заглянут редкие гости-моряки, не сторгуют припасов и лекарств.
Потому к Рождеству в селе должна стоять ёлка.
Только вот ёлки тут не растут. Разве что одна.
2019 г.
Снег шёл какой-то липкий и цепкий, будто с неба падали бесконечные мелкие пауки. Так и казалось, что случайная снежинка шевельнётся да и поползёт вверх. А то и не одна.
Ветер тоскливо, совсем уже по-зимнему выл в расселинах и между стволов.
Сапоги были тяжелы, как сама жизнь. Твёрдые, несносимые, из кожи быка — теперь-то быков уже не осталось — и неподъёмные. Ноги болели. А идти было ещё далеко. Наверное, далеко. Знать бы точно.
Ёлка поправила топор за поясом, стёрла с лица подтаявший снег. Солнце тяжело вскарабкалось наверх, и, перевалившись через пик, сползало в мягкие снеговые тучи. В разрывах виднелось ослепительно-голубое небо, но тучи душили его, заминали, разрастались, словно тесто в небесной кадке. Ледяной ветер доносил из леса резкий свист. Ёлка не могла понять, скрип дерева это, крик птицы или ещё чего.
Корабль, говорили, пристал к старым верфям вчера. Ёлка спала — зимой она ложилась рано, — и не видела, как зажигали огни. Ждали моряков скоро, к самому Рождеству, и нужно было встречать их честь по чести. Корабли нечасто приставали к их Берегу. Бабушка велела добыть ёлку да нарядить, как положено, чтоб моряки не побрезговали в деревню зайти. Говорили, кто старые праздники не отмечал, к тем они не заглядывали.
Только вот ёлок вокруг не было, совсем. Не росли здесь ёлки. Только Ёлка.
Её и отправили.
В лес соваться не хотелось, он на вид был такой, будто больше не выпустит. Ёлка поёжилась устало. Понятно, что идти ей, куда деваться, не бабушка же пойдёт, да и никто из стариков. Наверное, они не смогли бы выйти и за околицу, по крайней мере Ёлка не помнила такого. Только смутно-смутно, неярко, но тепло, как отсвет последнего луча на жухлой осенней листве, вспоминала иногда прошлые, хорошие дни, когда родители и соседи ещё были здоровы, когда она играла с другими детьми, да и бабушка была другой.
По крайней мере, не такой толстой?.. Ёлка пыталась вспомнить, почему то время в её голове так отличалось от этого, но зимняя дурноватая дремота не давала думать, не отпускала до конца даже в холодном лесу. Чесался затылок, то место, где шея переходила в голову. Ёлка задумчиво потёрла его через жёсткий холщовый капюшон.
Когда это было — то призрачное, другое, светлое?.. Здесь, на Берегу, по эту сторону Синего моря, жизнь всегда была трудной. Их край значился на картах совсем по-другому, но они, местные, потомки первых поселенцев, так и привыкли звать его Берегом, хотя больше никогда не отчаливали от него, разобрав истрёпанные корабли на материал для строительства — кто домов, а кто хижин. Здешние деревья трудно было рубить, от кроваво-ржавой смолы шёл едкий солёный запах, пилы вязли, а доски приходилось сушить по два-три долгих года на скудном солнце или на лютом морозе. Второй случался чаще.
Ёлка вошла под сень серо-зелёного, разлинованного рыжим леса, вспоминая, как бабушка рассказывала ей про дубы. За селом была целая дубовая роща, выращенная из желудей, что они привезли из-за моря. Были осины, липы и липовый мёд — Ёлка полагала рассказы о нём сказками для детей, — были яблони. Вот в них Ёлка могла поверить. Когда-то бабушка угощала её старыми, сморщенными, коричневыми дольками с запахом горячего, яркого лета, которого она никогда не видела, но могла представить. Это сушёные яблоки, говорила бабушка. Мама улыбалась, глядя на Ёлку. Не лежала. Ёлка плохо помнила маму не лежащей, а бабушку — не суровой и ледяной. Но помнила. Если бы не помнила, может, ей бы легче жилось.
«Леночка», говорила мама. Это яркое и забытое воспоминание, горячее и нежное, так поразило её, что она остановилась и замерла, сжав топор тонкими, синими от холода пальцами.
Постояла да пошла дальше.
* * *
Мало-помалу небо перестало быть видно, ветви наверху сплелись в ребристый полог, даже листопад тут не достигал земли, шапками оставаясь и разлагаясь на переплетениях ветвей. Листья протекут только к весне, когда окончательно сгниют, превратятся в слизь. Тогда они упадут на землю, и корни впитают их. А измочаленные невесомые жилки развеет весенний ветер, мокрый, острый и
