Книга И жить еще надежде... - Александр Городницкий

Детям здесь с малолетства внушается уважение к личности каждого, чувство собственного достоинства, и эффект это дает удивительный.

Как я уже упоминал, в первый раз мы приехали с женой в Израиль по гостевой визе, но Игорь Губерман организовал для меня несколько выступлений в Иерусалиме, Тель-Авиве и других городах, на которые приходили давние друзья и знакомые. Встречи с ними возвращали нас назад, в те времена, когда они уезжали из СССР, перемещаясь как бы в небытие, поскольку расставались мы тогда без всякой надежды увидеться в будущем. Нет возможности подробно воспроизвести все эти грустнее и радостные минуты встреч и воспоминаний. Мы-то состарились, а они как будто остались молодыми, такими же, как много лет назад, когда уезжали, как будто жили мы в разных системах времени.

Поражал однако общий тон ностальгических воспоминаний, нашедший отражение в разговорах друзей или в вопросах, которые содержались в многочисленных записках, полученных на выступлениях от совершенно незнакомых люден: «Ну, как там у нас?» Удивительные люди! Покинув свою злополучную Родину, оказавшуюся для них безжалостной мачехой и сделавшую их людьми второго сорта, отлученные ею от гражданства и ограбленные напоследок, официально объявленные в свое время врагами и отщепенцами, они упорно продолжают любить ее, не помня причиненного им зла. Помнят только, как прекрасно было когда-то «у них» в Харькове, Ленинграде, Москве. В то же время, когда в ответ на упомянутый вопрос узнают, что обстановка в России не улучшается, несколько успокаиваются.

Поневоле вспоминается грустный анекдот о том, как двое русских угнали самолет и, уже благополучно миновав границу, летят над Западной Европой и размышляют, то ли нм здесь приземлиться, то ли прямо в США лететь. И один вдруг спрашивает другого: «Петя, а может, мы зря все это сделали?» — «Как это зря? — возмущается второй. — Жить же нельзя в этой нищете и беспределе. А за границей житье — первый сорт». «Все так, — говорит первый, — да только, говорят, там за рубежом такая болезнь есть, ностальгия называется». — «А это что за болезнь? Никогда не слышал». — «Ну скучать будешь, тосковать все время по березкам родным, по русской речи». — «Вася, ты что, с ума сошел? Мы что, евреи, что ли?»

На первом же концерте в Иерусалиме в перерыве ко мне подошел седой человек с советскими орденскими колодками на пиджаке и, утирая глаза платком, сказал: «Я старый полярный летчик. Почти полвека летал в Арктике, с немцами там воевал. Вашу песню про полярных летчиков много лет знаю, думал — народная. Можно я к вам после концерта подойду про Арктику поговорить? А то ведь тут не с кем». После этого он сокрушенно покрутил головой и грустно добавил: «И кому нужна в Израиле полярная авиация?»

В пустыне Негев, в городе Арад, я неожиданно встретился со своим давним начальником — бравым когда-то морским подполковником Николаем Николаевичем Трубятчинским, под началом которого я проплавал немало лет в Атлантике на военном паруснике «Крузенштерн». Николай Николаевич происходит из заслуженного морского рода.

Сюда перебрался из Мурманска, где руководил крупной морской геофизической экспедицией, вслед за своей еврейской женой. Женщиной энергичной и лишенной комплексов. Теперь бывший моряк сидит, вздыхая, у окна, за которым пылает в закате пустыня Негев, и вспоминает прошлое. После встречи с ним появилась песня:

Подполковник Трубятчинский, бывший сосед по каюте, С кем делили сухарь и крутые встречали шторма. Не качаться нам впредь в корабельном суровом уюте. Где скрипят переборки и к небу взлетает корма. Опрокинем стакан, чтобы сердце зазря не болело. Не кляните судьбу, обо всем не судите с плеча! В Зазеркалье у вас все читается справа налево, — В иудейской пустыне нашли вы последний причал. Подполковник Трубятчинский, — в прошлом надежда России! Он сидит у окна, и в тазах его черных — тоска. Позади океан, ядовитой пропитанный синью. Впереди океан обожженного солнцем песка. Подполковник Трубятчинский, что вам мои утешенья! Где бы ни были мы и какое б ни пили вино, Мы — один экипаж, все мы жертвы кораблекрушенья, Наше старое судно ушло невозвратно на дно. Подполковник Трубятчинский, моря соленого житель, Как попасть вы смогли в этот город безводный Арад? Надевайте погоны, цепляйте медали на китель, И — равненье на флаг, — наступает последний парад!.. Возвращение в рай, а скорее — изгнанье из рая, Где ночные метели и вышки покинутых зон… Подтянувши ремень, обживает он остров Израиль, — Наших новых времен, наших новых морей Робинзон.

Встречаясь с аудиторией в разных городах — Иерусалиме, Тель-Авиве, Хайфе, Беер Шеве, я все время испытывал то же ощущение, что и приезжавший в Израиль незадолго до меня Юлий Ким, который, внимательно посмотрев со сцены в зал, заявил: «Мне кажется, что я уже перед вами однажды выступал».

Забавная история произошла на одном из первых вечеров в Иерусалиме, в Русском культурном центре, где большой по израильским масштабам (на четыреста человек) зал был набит до отказа. Игорь Губерман, открывая вечер, неожиданно представил меня так: «Ну, вы все, конечно, знаете его песни и стихи, раз пришли сюда его слушать. А вот я вам сейчас скажу о нем то, что вы наверняка не знаете. Так вот запомните, — это первый в мире еврей, который погружался в океане на глубину пять километров». Невероятный шум поднялся в зале. Я мог уже ничего не петь и не читать, — вечер был все равно обречен на успех.

На следующий день иерусалимские русскоязычные газеты поместили мои наспех снятые портреты, снабженные подписями «Наш Гагарин», «Гость страны» и еще что-то несусветное в этом роде. Я разозлился и выразил Игорю свой энергичный протест, на что он со своей обычной непробиваемой улыбкой заявил: «Чего ты шумишь? Ты лучше проверь». Вернувшись в Москву, я и на самом деле занялся проверкой. К тому времени еще не так много людей погружались на глубоководное дно океана в батискафах, так что имена их было установить нетрудно.

Благополучно миновав знаменитые имена Пикара и Жака Ива Кусто, которые, конечно, были вне подозрений, я споткнулся было об одного канадца с подозрительной фамилией Фишер, но он на мое счастье оказался немцем. Я уже почти выходил в финал и вдруг вспомнил, что при самом первом моем погружении на «Пайсисе» в Тихом океане на атолле Хермиг в 1978 году командиром аппарата был Саша Подражанский, который, как и я, Александр Моисеевич. Сердце мое заколотилось. Я помчался в отдел кадров своего института и не помню уже под каким предлогом выпросил его личное дело. Ура! Оказалось, что мама у него русская. Так что Губерман, как ни странно, оказался прав. На банкете по поводу моего пятидесятилетия директор института поднял тост за меня с такими словами: «Во всем мире не более пятидесяти человек, которые побывали на дне океана». Сидевший рядом писатель Фазиль Искандер мрачно добавил: «Не считая утопленников».

В тот первый приезд мы с женой, купив на заработанные выступлениями деньги билеты на автобусные туры по стране, объехали буквально весь Израиль от севера с таинственным юродом Каббалы Цфатом до пляжей Эйлата. Помимо разнообразия природы на маленькой территории этой древней и одновременно новорожденной страны меня тогда удивило разнообразие облика ее населения. Привыкший за долгое время жизни к российско-обывательскому стереотипу «еврейской внешности», уже в первые дни в Иерусалиме, выйдя на центральную улицу Яфф, я поразился многообразию лиц и одежды шумной и жизнерадостной толпы, до отказа наполнившей узкие тротуары, спешащей куда-то на автобусах и автомашинах. Здесь можно было увидеть всех — от ортодоксальных хасидов в их круглых меховых «форменных» шапках и черных чулках, как на картинах Рембрандта, и арабов в ярких бурнусах до современных хипарей в заношенных донельзя шортах.