Книга Словацкие повести и рассказы - Альфонз Беднар

собирали.

— Подайте мне лонгрифт, — командовал я, завидев на акации воробья.

И мальчишки, разом взглянув на меня, все протягивали мне лонгрифты — острые такие камешки, которыми я стрелял по дроздам, воробьям, да и куропатку ими можно было оглушить.

— Подайте удибар, — говорил я, когда хотел сбить птицу поинтереснее, например важного сорокопута, зорянку или соловья. Ей-ей, мне даже жалко было стрелять в них! А удибар — это был плоский камешек, гладкий со всех сторон, и, если попадался навстречу сторож, такой камешек легко было спрятать в ладони.

— А ну, где ваши рогатки? — спрашивал, бывало, сторож.

— У нас их нет! — отвечали мы хором.

— Как это нет?

— Откуда нам их взять-то?

— Ну-ну! — грозил сторож. — Вот как доберусь до вас, небось признаетесь!

— Да вы обыщите! — показывали мы ему свои карманы, в то время как рогатки были спрятаны за пазухой.

— Ничего, я вас устерегу! — ворчал сторож, переводя взгляд с одного на другого.

А мы ему:

— За что вы нас, дядя?

— Нечего отпираться! Еще скажете, что вы и рогатки в жизни не видели!

— Рогатки?

— А-а-ах вы такие-сякие немазаные-е-е! Вот я вас сейчас по одному в работу-то возьму, тогда как запоете? А ну, кто из вас на черешни лазал?

Мы смеялись.

— Не поняли? Кто, говорю, на черешни лазал?

Мы хором:

— Никто!

— Никто?! Стало быть, нынче вы еще и не пробовали черешен?

— Не пробовали!

— Та-а-ак! Ну-ка, марш отсюда!

И он тыкал палкой одного, другого — чтоб внушить нам уважение к себе, чтоб мы и впредь его боялись. (Ха-ха-ха! «Уважение» — тоже красиво сказано!)

Но только мы отходили подальше, как снова командовать мальчишками начинал я:

— Подайте мне удибар паримоно бета! — Но, побоявшись, что птица улетит раньше, чем они отыщут такой камешек, я сам нагибался и подбирал голыш.

Все время, пока я рассказывал, Розарка улыбалась, но теперь вдруг загрустила — не понравились ей ни я, ни мои товарищи.

— Неужели вы в самом деле стреляли птиц? — спросила она.

— Я же говорю! А то еще был у нас учитель по естествознанию, так он вовсе не умел отличить одну птицу от другой.

— И он был учитель?

— Ага. Раз грозил провалить меня за то, что я на уроке с ним спорил. Приходит это он в класс, приносит два-три чучела птиц, ставит на стол и начинает урок. Говорит: Смотрите, дети, вот это снегирь.

Я встаю с места и возражаю:

— Пан учитель, это зяблик.

— Тебя вызывали? — спрашивает учитель.

— Пан учитель, это зяблик.

— Ну стой, если хочешь. Так ты утверждаешь, что это не снегирь?

— Нет.

— А хочешь, я тебе отметку снижу?

— Пан учитель, это самец зяблика.

— Да что ты себе позволяешь? Хочешь, чтобы я вызвал твоего отца? Я тебе поставлю четверку по поведению, а по естествознанию влеплю такой кол, какого ты еще не видал!

— Пан учитель…

— Снегирь это.

— Зяблик.

Это уж была не шутка. Если мне не удастся доказать свою правоту — что мне тогда поможет?

— Какой же это зяблик, когда это снегирь? — злился учитель, от злости он даже слюной брызгал, оплевал всего меня и моего соседа по парте.

— Это не снегирь.

— Что-о?!

— Не снегирь.

— А ну повтори!

— Не снегирь это.

— Ах так! Садись. — И он схватил журнал и влепил мне кол.

Сначала я переживал, но до конца уроков забыл и об учителе и об отметке. Когда нас распустили по домам, я собрал свою ватагу и — айда домой, через поля, мимо виноградников. Сделали крюк на Грефты, прошли по Горке и Бегенцам, до самого Фиригла добрались. Вдруг мой товарищ Йожо Немчик как закричит:

— Ондра, давай сюда!

— А что там?

— Не спрашивай, иди!

Пошел, вижу: птица сидит на дереве, и брюшко у нее хорошенькое такое, красненькое.

— Йожко, дай мне удибар!

— Какой? — спрашивает он.

— Чего спрашиваешь, сам знаешь!

В общем, сбил я эту птичку обыкновенным голышом. На другой день прихожу к учителю, а мальчишки — за мной.

— Пан учитель, принес я вам снегиря.

— Что-о?! — Он так и выпучил глаза; посмотрел на меня, на птицу, головой покачал, но в конце концов должен был согласиться со мной.

— Ребята, ваша правда! Самец зяблика похож на самочку снегиря.

Он исправил мне отметку, а птицу унес в свой кабинет — сказал, отдаст набить чучело.

Кабы не нужда, мы, наверное, и не стреляли бы птиц. Но за правду порой дорого платишь! Кто же виноват, что этот учитель естествознания не разбирался в своем предмете!

Снегири жили в Куклах и на Вчелине. Летом они отыскивали себе тенистые местечки, подальше от людей. А осенью переселялись поближе к деревне или к городку. Один раз я видел целую стаю их на католическом кладбище. Но тогда я был уже старше, закончил городскую школу и не стрелял больше из рогатки.

Мы остановились на площади. Я показал Розарке старичка, который целыми днями сидит у окна, наблюдая за прохожими или за теми, кто садится в автобус. Если б не больные ноги, он и сам бы вышел пройтись, а так не может. А когда-то был он очень проворный. Помнит даже последнего короля, у которого тут, на Суконной улице, была подружка. Дядюшка Вендель запрягал лошадей и ехал в Шенквицы, кха-кха, встречать его величество: не хотелось государю, чтобы в местечке, кха-кха, узнали его. И он требовал, чтобы коляска всегда стояла у станции заблаговременно, чтоб не нужно было ему ни к кому обращаться даже по мелочам. Как получит дядюшка Вендель письмецо: «Буду в четверг», так уж и знает место и час, где встречать.

Да что вы скажете! Раз шли они по Винарской улице с кувшинчиком — за молоком, — какие-то озорные ребятишки ну кричать им вслед: «Король, король, дай крону!»

Король начал сердиться, а дядюшке Венделю и по сей день смешно, как вспомнит, до чего же король забавно сердился. Да нет, он не знает, почему король злился… Но как поест до отвала лапши да напьется вина — весь гнев как рукой снимет.

«Слушай, Вендель, — говорил тогда король, — если хоть что-то из того, что ты обо мне знаешь, попадет в историю — смотри, сам отвечать будешь!»

Потом они оба этому смеялись — в самом деле смешно, что вот человек царствует в таком государстве, а сам ездит в этот маленький городок к подружке, и ходит на Винарскую улицу за молоком, и угощается лапшой у дядюшки Венделя, ведь лапшу-то и тогда уже ели, и тогда еще ребятишки умели портить настроение даже таким большим людям, как король.

«Король, король, дай крону!»

Тут ведь, пожалуй, кое-кто мог подумать, что