Книга Поездом к океану - Марина Светлая

Ее подбородок со старым шрамом, сейчас малозаметным, немного подрагивал. Юбер протянул руку и нежно коснулся его, чувствуя под кожей почти рассосавшееся уплотнение. Хорошо ее тогда залатали. Потом пробежал ладонью по всему лицу, позволяя пальцам запомнить его рельеф. Она прикрыла глаза и точно так же на ощупь дотронулась до его, скользя по лбу, носу и подбородку. Потом вцепилась обеими ладонями в полы его расстегнутой куртки, сильно, отчаянно сжимая ткань. И все так же молчала. Юбер медленно привлек ее к себе, опустил ее головку на свое плечо. Коснулся губами виска и успокаивающе поглаживал по спине. Она была сильнее его. Она всегда была сильнее его, но в эту минуту он принимал ее слабость. И знал, что мог бы всю жизнь позволять ей быть слабой.

Но это – последнее объятие. Больше не случится.

Она оторвалась от него. Теперь ее глаза были сухими и спокойными, будто бы он вдохнул в нее силы.

- Мне надо идти, - сказала она, и Юберу почудилось, что даже голос ее изменился, сделался другим. Должно быть, так уже Анн Гийо говорит.

- Пора, - кивнул он.

Она помолчала еще немного, потом достала из-под ног чемоданчик. Коснулась двери, чтобы отворить, но ненадолго замешкалась. Снова взглянула на Юбера. Сглотнула и резко вытащила из кармана пальто небольшой бумажный конверт, немного измятый, будто его очень долго держали в руках.

- Я не имею права еще и об этом тебя просить, - пробормотала она, - но, пожалуйста, передай матери. Это для Робера. Можешь отправить почтой, чтобы не встречаться с ними. У меня уже не будет такой возможности.

Юбер взял его в руки. Это было последний жест между ними. Он даже кивнуть не успел. Едва письмо оказалось в его ладонях, дверца распахнулась, впустив в салон свежий весенний воздух. И Аньес, спрыгнув с подножки, оказалась снаружи, снова захлопывая машину. Он рванул на ее сиденье и смотрел в окно, как она уходит. Уходит, делая шаг за шагом по земле, больше ни разу не обернувшись, пока не свернет за угол, окончательно ускользнув от него.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Фургон останется на этом месте почти до самого вечера. Юбер просидит в нем несколько часов, а потом отправится в порт, надвинув на лицо фуражку. Он справится о том, ушло ли судно в Бон, и узнает, что, конечно, ушло, давно, еще в полдень, по расписанию. Потом он пройдется вдоль причалов еще некоторое время и в итоге устроится у одного из них, глядя на океан. Так и будет сидеть, пока небо не станет окрашиваться в алый цвет прямо перед ним.

Он вернется в машину, сожмет в руках руль и, заведя двигатель, тронется с места, чтобы с трудом дотянуть до Тур-тана, где проведет два дня в одиночестве. Это будут два дня агонии. Два дня полусмерти.

В таком состоянии его и найдет Мадлен, вернувшись на третий. На столе перед ним, катающим из ладони в ладонь бокал вина, обнаружатся две бумаги. В первой – прошение присоединиться к действующей армии в Тонкине. Во второй – письмо Аньес для Робера. Его он распечатает и прочтет сам. Ничего необычного, бабские слезы, нечто слишком ожидаемое от сентиментального существа, которым Аньес де Брольи никогда не была, и потому неожиданное для него.

Этому брошенному мальчику она объясняла зачем-то, что очень сильно его любила.

Ему, который не носил имени своего отца, потому что так решила мать.

Ему, который будто завороженный слушал, как посторонний человек в военной форме играет на гармонике.

Ему, который остался плотью от плоти и единственным свидетельством, что Аньес была, пусть сам обречен не помнить ее.

Эти грустные женские строки вызовут слишком сильное жжение в его груди. Ровно там, где в тело вошел осколок. Он будет растирать шрам и что-то рассказывать Мадлен, которая не захочет отпускать его в Индокитай, будучи уверенной, что он сошел с ума, а ему нужно, необходимо будет объяснить все дальнейшее, что скоро случится, и что ей придется понять.

Может быть, она даже сумела бы. Ведь это так просто – на его совести долг. Две тысячи солдат убитыми и ранеными, а он привык отдавать долги. Он привык и ни черта не хотел меняться, потому что за жизнь обязательно надо платить, это самый нетленный и непреложный ее закон.

Однако когда в последний день своего затянувшегося отпуска Лионец отправится в Ренн, чтобы отдать письмо Аньес мадам Прево и сказать, что с ее дочерью все будет хорошо, единственное возможное для него решение придет к нему на пороге знакомой тысячу лет квартиры, едва Женевьева откроет дверь, и на ее руках он увидит маленького мальчика, от которого сам не сможет уже оторваться.

Пусть хоть так. Пусть.

И пусть обо всем этом совсем не думалось в ту минуту, когда он сидел в фургоне, прижавшись ладонями к стеклу, и глядел, как Аньес уходит от него твердым шагом, каким ей пришлось научиться ступать по земле.

8 мая 1954 года, Женева

* * *

- Господин де Тассиньи, скорее! – услышал Антуан, поднимая голову от газеты, которую имел привычку читать за завтраком, сколько бы его ни ругала за это супруга, считавшая утренний прием пищи – наиважнейшим, а аппетит возведя в ранг святыни. Может, оттого он и набрал лишних килограммов, что при жене все же иногда старался соответствовать ее правилам.

Впрочем, в своих поездках по делам государственным, кои случались куда чаще, чем ему самому бы хотелось, Антуан де Тассиньи позволял себе возвращаться к старому и не только относительно газет. Сейчас в Женеве писали о Корее и Вьетнаме, списков погибших не публиковали, но и без того хватало тревог. Новости доходили с опозданием, и многое он узнавал раньше, чем о том писалось в периодических изданиях.

- Господин де Тассиньи, вас к телефону, скорее же, - снова донеслось до него, и в гостиную влетел его секретарь. Они занимали здесь большие апартаменты, с кабинетом, несколькими спальнями и настоящей гостиной. Ужинал муж государственный в гостиничном ресторане, завтракал – в номере. До обедов у него не доходило, дни он проводил во Дворце наций[1].

Торопливо отерев салфеткой уголки рта, он хрипло выдохнул:

- Форт Изабель?

- Оставлен.

- Что?!

Де Тассиньи вскочил со своего места и бросился в кабинет, куда был проведен телефон. Он торчал здесь с апреля, и аппарат изрядно его выручал, поскольку он безбожно висел на проводе с супругой и вернувшимся на несколько дней из Алжира сыном. Счета, конечно, выходили астрономическими.