Книга Елизавета. Золотой век Англии - Джон Гай

Маунтджой так спешил избавиться от испанцев, что даже позволил им покинуть Кинсейл со всеми воинскими почестями[1496]. Ветер не был попутным и препятствовал возвращению испанцев на родину: последние из них смогли уплыть только через несколько недель. Проведя больше года в лесах, Тирон стремился как можно быстрее попасть в Ольстер. К лету 1602 года его родственники и офицеры пребывали в отчаянии и согласились принять условия королевы. Под чутким руководством Маунтджоя Елизавета приняла повиновение восставших полководцев, которые по очереди присягнули ей как «единственной истинной и абсолютной повелительнице Ирландии, каждой ее части и ирландского народа» и получили обратно свои земли[1497].

Знаток партизанской войны, Тирон сумел продержаться до самого конца. Елизавета заявила, что не помилует мятежника, который стоил ей стольких жизней и на подавление восстания которого ей пришлось потратить почти 2 млн фунтов. В конце 1602 года Тирон предложил переговоры, но она наотрез отказалась, требуя его безоговорочной капитуляции. Ее решение застало Маунтджоя врасплох. Теперь, отчаянно нуждаясь в людях и боеприпасах, он принужден был заниматься дипломатией. Маунтджой сообщил Тирону, что продолжит ходатайствовать перед королевой от его имени, но «перережет ему горло при первой возможности»[1498].

Сесил считал, что патовая ситуация в Ирландии недопустима. Волнения в Манстере, Ленстере и Коннахте стихли. Но, пока Ольстер находился во власти Маунтджоя, сохранялась угроза возвращения Тирона, способного снова раздуть тлеющие угли восстания[1499].

Весной и летом 1602 года Елизавета жила в напряженном графике, пытаясь доказать миру, что у нее все еще много энергии. Она посетила майские празднества в Ричмонде, а затем все лето наносила визиты, посетив дома двадцати приближенных в радиусе пятидесяти километров от Лондона. К одним она приезжала отобедать, у других останавливалась на ночь. Она дважды обедала в Ламбете с архиепископом Уитгифтом. В Элтеме в Кенте она провела день-два в обществе сэра Джона Стэнхоупа, протеже Сесила и опытного льстеца. Три дня ее по-царски развлекал Эгертон в Харефилде, своем поместье на границе Мидлсекса и Бакингемшира[1500].

Затем она прибыла в Оутлендс, где устроила шикарный прием для послов. Среди них был и новый французский посол Кристоф де Арле, граф де Бомон с женой, богатой наследницей Анной Рабо[1501]. В письме к Кэрью Сесил радуется: «Благословенный Боже, я не видел Ее Величество в такой отменной форме добрую дюжину лет!»[1502] Граф Вустер старательно поддерживал видимость хорошего самочувствия Елизаветы. Он говорил: «Люди при дворе веселятся, устраивая танцы в покоях, что доставляет удовольствие Ее Величеству. Больше всего ей нравится ирландская музыка, но зимой, думаю, будет более уместна “Колыбельная” мистера Бёрда»[1503].

Однако вскоре после Рождества поползли слухи о том, что Елизавета, которая правила Англией уже сорок четыре года и которой исполнилось семьдесят лет, серьезно больна. В течение нескольких месяцев разговоры о плохом самочувствии королевы в дипломатических кругах не утихали. Одни утверждали, что у нее была «болезнь груди» и «она долго не протянет», другие — что она «очень плоха», третьи — что в Англии уже объявили о ее смерти, и наконец — что она «была тяжело больна», но смогла полностью восстановиться[1504].

Какое-то время ей удавалось скрывать плохое самочувствие. Когда в воскресенье 6 февраля 1603 года она принимала в Ричмонде венецианского посла Джованни Скарамелли, он был убежден, что она пребывает в добром здравии. Отчасти она смогла добиться этого, очаровав Скарамелли беглым итальянским, отчасти его внимание было отвлечено пышным нарядом королевы. Перед дожем и сенатом Скарамелли восторженно расписывал ее серебристо-белое платье из тафты, расшитое золотом, тщательно продуманный головной убор с жемчужинами размером с маленькие груши, необычайный парик красного цвета, крупные бриллианты, еще более крупные рубины и изысканные жемчужные браслеты[1505].

Но Джон Харингтон и другие приближенные знали горькую правду. Увидев королеву через два дня после Рождества, Харингтон заметил значительное ухудшение ее самочувствия. В письме к любимой жене Мэри, которую он называл «милая Мэлл», он замечает, что Элизабет пребывает «в жалком состоянии». Она мало ела, и иногда ей не хватало сил поднести золотую ложку к губам. Королева попросила Харингтона зачитать то, что он писал на тот момент, и он начал читать стихи, которые могли бы ее рассмешить, но она резко ответила, что подобное ей «больше не в радость».

Хуже всего, что она стала страдать от потери памяти. Королева иногда посылала за людьми, а потом в гневе их прогоняла. «Но кто же, — грустно размышлял Харингтон, — осмелится сказать: “Вы, должно быть, забыли…”»[1506]

Смертельным ударом для королевы явилась кончина Кейт Кэри, графини Ноттингемской, служившей ей верой и правдой больше сорока лет и ставшей ее самой близкой подругой. Доподлинно об их отношениях с королевой ничего не известно: семейные записи Кейт были утеряны. Но, узнав о ее смерти, Елизавета впала в глубокую «меланхолию». Королева жаловалась на боли в голове, ломоту в костях и постоянный холод в ногах, так что никто из ее тайных советников, за исключением Сесила, не осмеливался даже подойти к ней[1507].

Кейт скончалась в своем лондонском доме в конце февраля[1508]. Ей было не больше пятидесяти семи лет[1509]. Ее младший брат Роберт утверждал, что не видел королеву такой подавленной со времен казни Марии Стюарт. «Робин, мне очень плохо», — сказала королева в ответ на его полный заботы вопрос. Ей было очень грустно и тяжело на сердце, и, сказав это, она издала «сорок или пятьдесят громких вздохов», вызвав у Роберта Кэри немалую тревогу[1510].