Книга Любовь - Карл Уве Кнаусгорд

— Это он? — удивился Гейр. — Чудесный дом! Красивый, буржуазный, дорогой. Никогда бы не подумал. Я представлял себе все иначе.

— Да, он такой. Но меня это не трогает. Дом и дом. Он больше ничего для меня не значит. Теперь я это вижу.

Через два часа мы остановились перед Народным университетом, где мне предстояло выступать. Он располагался в лесу недалеко от Сёгне. Небо было совершенно черное, сплошь усыпанное звездами, они горели и сияли, шумела близкая река и недальний лес. Звук от захлопнутой дверцы машины заметался между домами. Потом вокруг нас сомкнулась тишина.

— Ты уверен, что это здесь? — спросил Гейр. — В лесу? Кто потащится сюда пятничным вечером слушать тебя?

— Не знаю. Но это тут. Красиво, правда?

— Да, атмосферно.

Наши шаги гремели по мерзлому гравию. В большом доме, белом, деревянном, трехэтажном, видимо рубежа веков, свет не горел нигде. В другом, стоявшем метрах в двадцати перпендикулярно к большому, три окна светились. В одном были видны два силуэта. Они играли на фоно и скрипке. Справа был огромный бывший сеновал, тоже темный, где и планировались чтения. Мы несколько минут походили вокруг, заглянули в темные окна, увидели библиотеку и что-то похожее на гостиную. Пошли дальше и оказались на мосту через то ли узкую речку, то ли ручей. Черная вода и черный лес стеной на другой стороне.

— Нам нужно выпить кофе или еще чего-нибудь, — сказал Гейр. — Можешь спросить тех двоих, нет ли у них ключа?

— Нет. Мы ни у кого ничего спрашивать не будем. Устроители придут, когда придут.

— Нам надо хотя бы погреться. Против этого возражений нет?

— Нет.

Мы зашли в узкий флигель, наполненный музыкой. Музыкантам оказалось лет шестнадцать или семнадцать. Она — красивая, с мягким взглядом; он — того же возраста, прыщавый, неуклюжий, чуть покраснел и был нам не рад.

— У вас нет ключа от того здания? Вот он будет там выступать. Но мы приехали раньше, чем надо.

Она помотала головой: ключа нет. Но мы можем подождать в соседней комнате, там есть кофемашина. Так мы и сделали.

— Напоминает школьный лагерь, — сказал Гейр. — Этот свет в доме, когда снаружи темно и холодно. И лес кругом. И никто не знает, куда я подевался и что я делаю. Своего рода ощущение свободы. Это от темноты. Она настроение создает.

— Понимаю тебя, — сказал я. — Сам я скорее психую. У меня все тело ломит.

— Из-за выступления? Что тебе надо будет здесь выступить? Come on! Все будет хорошо.

Я вытянул руку:

— Видишь?

Она дрожала, как у старика.

Через полчаса меня провели в зал. Меня встретил очередной бородатый профессорского вида мужчина в очках, лет под шестьдесят.

— Красота, правда? — спросил он, когда мы вошли в зал.

Я кивнул. Правда, красиво сделано. Большой амфитеатр вместимостью человек в двести был вписан в пространство сеновала как капсула, чтобы обеспечить оптимальную акустику. На стенах подлинные полотна. Да, подумал я снова, у этой страны сейчас много денег. Я поставил сумку рядом со стулом докладчика, достал книги и свои записи, поздоровался еще с несколькими людьми, с кем мне полагалось поздороваться, в частности с пожилой, деловитой и приятной женщиной из книжного магазина, она привезла книги, чтобы торговать ими после выступления, и пошел прогуляться в темноте, постоял у реки, выкурил две сигареты. Потом просидел четверть часа в туалете, спрятав лицо в руках. Когда я вернулся в зал, там подсобрался народ. Человек сорок, а то и пятьдесят? Неплохо. Приехал духовой оркестр, они собирались исполнять музыку барокко. Полчаса они играли — пятничным вечером посреди леса, — потом настала моя очередь. Я стоял у всех на виду, пил воду, ковырялся в своих бумажках, неуверенно заговорил, глотая слова, дрожащим голосом, но потом разошелся, и пошло-поехало. Публика слушала внимательно, их интерес подстегнул меня, я все больше расслаблялся, они смеялись, где надо, и меня заполняла радость, потому что нет дела более духоподъемного, чем общаться с аудиторией, которая с тобой на одной волне, когда люди не просто хорошо к тебе настроены, но включаются в то, о чем ты рассуждаешь. А это я видел, и что они оживились; а когда я потом сел подписывать книги, каждый хотел обсудить что-то из моего выступления, что-то их задело, и они хотели сказать об этом, полные восторга. Только уже идя с Гейром к машине, я опал, снова скатился в свою обычную точку, откуда поднимается презрение. Ничего не сказав, я сел в машину и уставился в окно на дорогу, петлявшую в темноте.

— Было хорошо, — сказал Гейр. — Ты это здорово умеешь. Не понимаю, на что ты жалуешься. Ты мог бы ездить в турне и зарабатывать деньги!

— Прошло хорошо, потому что я даю им, что им хочется, и говорю то, что им охота услышать. Заискиваю перед ними, как перед всеми остальными.

— Передо мной сидела женщина, по виду учительница, — сказал Гейр. — Когда ты заговорил о насилии над детьми, она застыла. Но потом ты произнес спасительное слово. Инфантилизация. И тут она кивнула. Это понятная концепция, которую она может принять. Она все сглаживает. А если бы ты этого не сделал, пошел в дебри, то не факт, что народу бы захотелось поговорить с тобой после сеанса. А что может быть инфантильнее, чем педофилия?

Он засмеялся. Я закрыл глаза.

— И духовой оркестр посреди леса. Барочная музыка. Я такого не ожидал. Ха-ха-ха! Отличный был вечер, Карл Уве, правда. Магический. Темнота, звезды и шум реки.

— Да, — кивнул я.

Мы поехали в объезд Кристиансанна, через мост Вароддбру, мимо зоопарка, Нёрхолма, Лиллесанна и Гримстада. Иногда заводили разговор, доехали до Арендала, походили по старому городу, Тюхолмену, я выпил пива в каком-то баре, потому что был в полном раздрае, причем безо всякой видимой причины. Находиться здесь, в гуще знакомых зданий вокруг гавани, в местах, переполненных воспоминаниями, видеть на том конце пролива силуэт Трумёйи, было хорошо, но странно еще и потому, что тут же был и Гейр, в моем сознании связанный со стокгольмским куском жизни. Около двенадцати мы переплыли на Хисёйю, Гейр показывал мне какие-то места, я смотрел на них без подлинного интереса, его так и не удалось мобилизовать, но среди прочего была пристань на оконечности острова, в юности они там тусили; наконец, Гейр привез меня в жилой район, в котором вырос. Он запарковал машину перед гаражом, я взял свою сумку из багажника и пошел за ним в дом, похожий на наш, во всяком случае того же периода. Коридор был заставлен цветами и венками.

— В доме были похороны, как видишь, — сказал он. — Если хочешь, можешь поставить в какую-нибудь вазу и свой веник.

Так я и сделал. Потом он показал мне мою комнату, на самом деле она была его брата, Одда Стейнара, но ее приготовили для меня. Мы взяли на кухне по паре бутербродов, и я прошелся по обеим гостиным. Гейр всегда говорил, что его родители — не ровесники наших, а из предыдущего поколения, и глядя, как у них все обставлено, я понял, что он имел в виду. Дорожки, ковры, скатерки, от всего веяло деревней пятидесятых годов, это же касалось мебели и картин на стенах. Дом семидесятых годов, стилизованный под пятидесятые, — вот так это выглядело. Множество семейных фотографий на стенах, обширное собрание безделушек на подоконниках.