Книга Дом Ротшильдов. Пророки денег, 1798–1848 - Найл Фергюсон

Ротшильды нанимали музыкантов не только для исполнения и обучения; они также встречались с ними на различных светских мероприятиях и радовались их обществу. Мейербер, например, в 1833 г. ужинал у Бетти и Джеймса, а Россини в 1836 г. пригласили на свадьбу Лайонела в первую очередь как друга, — «чтобы добавить живости нашему собранию», — а не для развлечения и не как учителя. Как выразился он сам, «целью было… посетить во Франкфурте свадьбу Лайонела Ротшильдта [так!], моего очень близкого друга». Они с Джеймсом дружили всю жизнь. И Шопен, как говорили, «любил дом Ротшильдов, и этот дом любил его»; после его преждевременной кончины в 1848 г. его ученица Шарлотта хранила «трогательное воспоминание о нем» — подушку, которую она сама для него вышила. Такая близость с музыкантами была делом не совсем обычным. Когда чета Россини ужинала у Натана на аристократическом приеме незадолго до свадьбы, леди Гренвилл презрительно заметила, что это было «по-моему, первое… появление мадам Россини в приличном обществе». Но композитор и его жена оказались там отчасти для того, чтобы оживить прием. Рассказ Энтони о частном сольном концерте, который Лист давал в 1842 г., проливает свет на то, как Ротшильды получали удовольствие не только от игры, но и от общества самых ярких звезд эпохи романтизма XIX в.

«Интересно было не только слушать самого необычайного исполнителя в мире, — писал он жене, — но и смотреть на него; его длинные волосы иногда падали на лицо, потом он отбрасывал их назад, запрокидывая голову; его дикий взгляд, которым он то и дело обводил присутствующих, словно спрашивая: „Разве я не чудо?“ —

Становилось ясно, что он наслаждается собственной игрой. Дорогая моя, он очень занимателен и словоохотлив в обществе и, несомненно, приятный и милый собеседник».

Музыканты учили и развлекали — и не только своей игрой. В ответ члены семьи с радостью предоставляли своим фаворитам толику финансовой помощи — обычно в виде персональных банковских услуг. Гастроли Иоганна Штрауса-старшего в Англии в 1838 г. частично финансировал Лайонел; после 1842 г. Россини держал свои вклады в парижском банке братьев де Ротшильд; Никколо Паганини с помощью Ротшильдов послал подарок в виде 20 тысяч франков Гектору Берлиозу; а Аделина Патти однажды заняла более 4 тысяч ф. ст. в Парижском доме, когда ездила с гастролями в Аргентину. Даже самый известный антисемит из всех музыкантов, Рихард Вагнер, который демонизировал влияние «еврейства в музыке», можно сказать, держал деньги в банке Ротшильдов: у его второй жены Козимы был счет в Парижском доме. Бенефициарии получали больше привилегий, чем, возможно, сознавали сами: Ротшильды обычно предлагали такие услуги только членам королевской семьи и представителям политической элиты. Таким образом, они подчеркивали ценность своих связей с музыкальным миром; возможно, дружба рождалась из сознания сходства. Точно так же, как миллионера, который «сам себя сделал», почитали благодаря его деньгам, в XIX в. придумали боготворить звезд музыки за их виртуозность. И те и другие часто считались выскочками (к тому же многие из них были иностранцами): к Натану часто относились так же, как к чете Россини на вышеупомянутом ужине. Более того, многие самые одаренные музыканты XIX в. — достаточно вспомнить Мейербера и Иоахима, — как и Ротшильды, пользовались привилегиями еврейской эмансипации.

Литераторы

Музыканты давали частные уроки и концерты. Писатели XIX в., наоборот, писали для растущей публики; предполагалось, что они тем самым освобождаются от традиционных оков частной финансовой поддержки. Однако и литераторы также получали милости Ротшильдов. Самые известные из них — Генрих Гейне и Оноре де Бальзак. Оба они были тесно связаны с Джеймсом в 1830-х — 1840-х гг. (В силу политической значимости аналогичные отношения Лайонела и Дизраэли рассматриваются отдельно, во II томе.)

На первый взгляд удивительно, что богатейший банкир в Париже, поверенный королей и министров, мог иметь что-то общее с кем-то из двух литераторов. В политическом смысле оба считались экстремистами: Гейне выслали из Германии за его либеральные взгляды; до конца жизни он восторженно прославлял революцию и национализм. Бальзак, напротив, был романтиком-консерватором, который в 1831–1832 гг. хотел занять выборную должность как легитимист, сторонник династии Бурбонов. Всю свою жизнь он изображал общество периода Июльской монархии в совсем не лестном свете. В финансовом смысле оба были безнадежны; несомненно, они имели корыстные мотивы для поддерживания хороших отношений с Ротшильдами. Но главное, они периодически выводили Джеймса в своих сочинениях в таком виде, что человек не такой толстокожий давно подал бы на них в суд. Однако, судя по всему, Джеймсу они оба нравились; и если отношения, которые у него с ними завязались, нельзя назвать совершенно чистой дружбой, похоже, к этому он стремился. Вот еще один штрих к пониманию сложной личности Джеймса.

На страницах этой книги уже приводились некоторые весьма проницательные замечания Гейне о природе власти Ротшильдов до и после Июльской революции. Настало время рассказать о взаимоотношениях Гейне с семьей Ротшильд. Племянник гамбургского банкира Соломона Гейне, он, по мнению его матери, должен был стать банкиром; судя по всему, в 1827 г. в Лондоне он познакомился с Натаном — «толстым евреем с Ломбард-стрит, Сент-Суизинс-Лейн». Более того, возможно, Натан был тем самым «знаменитым купцом, у которого я бы охотно поучился тому, как стать миллионером» и который сказал ему, что «у него нет таланта для бизнеса». Однако в 1834 г. у Гейне завязались совсем другие отношения с французскими Ротшильдами. Ходит немало историй, в которых Гейне выступает в роли шута при дворе барона Джеймса. Когда австрийский драматург Грильпарцер ужинал с Гейне (и Россини) у Ротшильдов, он был потрясен: «Было очевидно, что хозяева боялись Гейне, и он эксплуатировал их страх, лукаво подшучивая над ними при каждой возможности. Но недопустимо ужинать у людей, которых ты не любишь. Если ты презираешь человека, тебе не следует у него ужинать. В сущности, после такого наше знакомство не продолжалось».

Отпуская колкие замечания вроде тех, на которые ссылался Грильпарцер, Гейне выставлял Джеймса в виде бестолкового простака и тугодума. «Доктор Гейне, — якобы спрашивал Джеймс, — скажите, пожалуйста, почему это вино называется „Лакрима Кристи“?» — «Все, что вам нужно сделать, — это перевести, — отвечает Гейне. — Христос плачет, когда богатый еврей может себе позволить такие хорошие вина, в то время как столько бедняков страдают от голода и жажды». «Comment trouvez-vous mon chenil?» — говорит Джеймс, приглашая кого-то к себе в гости. «Разве вы не знаете, что chenil означает „псарня“? — вмешивается Гейне. — Если вы такого низкого мнения о себе, по крайней мере не трубите об этом повсюду!» Ротшильд беспокоится из-за того, как грязна Сена, и замечает, что исток реки вполне чист; Гейне отвечает: «Да, месье барон; а я слышал, что ваш покойный отец был честнейшим человеком». Некто выражает желание познакомиться с Джеймсом. «Он только потому хочет с вами познакомиться, — насмешливо замечает Гейне, — что он вас еще не знает».

Такие анекдоты кажутся вполне правдоподобными — ведь в своих статьях Гейне тоже не жалел Джеймса и изображал его в сатирическом ключе. Однако, судя по сохранившейся переписке, их отношения носили другой характер; чем дальше, тем больше Гейне приходилось играть роль скромного просителя и надеяться на великодушное покровительство Джеймса. Одно из самых ранних упоминаний Джеймса встречается в очерке Гейне «Людвиг Бёрне», где он предположил, что развитие Джеймсом рынков капитала сделало его таким же «революционером», как Ришелье и Робеспьера. Хотя подобное сравнение довольно скандально, оно отнюдь не было оскорбительным; наоборот, оно преувеличивало степень влияния Джеймса. Удивительно, но факт: Гейне так волновался из-за тех вольностей, которые он себе позволил, — судя по всему, в очерке он процитировал свою довольно долгую беседу с Джеймсом, — что в виде предосторожности перед публикацией послал корректуру его жене Бетти. «Теперь в ваших руках состав преступления, что внушает мне некоторое беспокойство, — писал он. — Могу ли я появиться у вас? Может быть, вы простите меня с радостной улыбкой. Со своей стороны я осыпаю себя нескончаемыми упреками за то, что говорил — без злого умысла, но в неподобающей манере — о семье, которая таит в себе столько благородства чувств и столько благожелательности».