Книга Судьба ополченца - Николай Обрыньба

Столько остается в жизни недосказанного, даже в отношениях людей и животных, и как мало исчерпана тема любви!

Катерина девка была видная. Красивая, дерзкая, решительная. Работала она медсестрой в партизанском госпитале и часто заходила к нам в землянку, так что любовь их у нас на глазах начиналась. Мишку она опекала, ухаживала за ним, но некоторые ее качества были мне неприятны. И вдруг эта встреча. Все то неприязненное к ней, что было у меня в душе, ушло, а поселились жалость и сочувствие к ее любви, ее памяти о Михаиле. Так что, прежде чем вынести какую-то характеристику отрицательную, десять раз подумать надо, все непросто, повернется судьба, и вдруг возьмут верх в человеке совсем другие, лучшие его чувства. Так и с Катериной. Приняла она на себя его роль, его миссию, заменила Михаила собой в борьбе. Почему и на коня его села; и автомат у нее, я заметил, был тоже Мишкин.

Похоронен был Чайкин на партизанском кладбище возле Антуново, рядом с Жуковым и Васей Никифоровым. Позднее, уже без меня, хоронили там и Мишу Диденко.

После войны это кладбище было заброшено. И тогда Борис Звонов, он работал в райкоме, устроил торжественное перенесение их праха в Чашники и сделал своеобразный памятник. Все четыре могилы он покрыл одной большой чугунной плитой, и получилась братская могила, пядь святой земли. На плите сделана надпись: «Михаил Жуков. Василий Никифоров. Михаил Чайкин. Михаил Диденко».

* * *

Распрощались с Бородавкиным, и я пошел в штаб за характеристикой. Сергей и Павел Шарко еще писали, когда я пришел.

— Нарисуй нас, Николай, — попросил Сергей, — на прощание.

И я нарисовал. Сначала Маркевича, он в это время диктовал, а Шарко писал. Потом Маркевич писал, а я рисовал Павло.

В характеристике описывались операции, в которых я участвовал, но о заданиях, в которых мне пришлось проявить настоящую храбрость и выдержку, не писалось, потому что характеристика дается языком сводок, чтобы придать ей документальную точность. Вносились такие фразы, как «первым ворвался в немецкий гарнизон», — хотя если меня спросить, то я не врывался первым, а мы все тихонько подошли, связали сторожа и угнали стадо. Но это для записи не звучит. И не это в той операции и других было для меня главным. Вот когда вдвоем мы гнали стадо по территории, занятой фашистами, не зная дороги, безоружные — это я для себя считаю подвигом. Или с эшелоном: «сжег вагоны» — это одно, на самом деле это было обыденным. А вот когда скопление обоза немцы обстреляли из крупнокалиберного пулемета и десятки лошадей с санями из-под пулеметов в панике бросились по ложбине, давя и налезая на падающих, и нужно было под огнем заставить испуганных молодых парней распутывать сбруи, распрягать и снова запрягать лошадей — вот это я для себя отмечал как поступок, которым в душе гордился. Или как мы с Хотько семью партизана вывозили из Боровки, или строительство аэродрома. Такие эпизоды утверждали меня, их я считал значительными. Но, конечно, я понимал, что в характеристику такое не пишется{40}.

Сергей с пафосом продекламировал написанное и, на мое замечание, что очень громкие фразы, возразил:

— Так надо. Чтобы понятней было.

Распрощались, и я пошел к моим погорельцам, сообщить новость и попрощаться.

На огороде кипела работа, хозяйка копала картошку, дети выбирали, ссыпали в мешки, готовили отдать на сохранение в чей-нибудь подвал, а сами они уже договорились с соседкой, что та возьмет их к себе в хату.

Простился с хозяйкой, быстро пересек огороды и зашел к радисткам. Поблагодарил их за счастливое известие, расцеловались на прощание. Аня была, как всегда, подтянутая, а Валя всплакнула. Было горько прощаться, за это время я привык к ним и сейчас острее почувствовал, что и здесь жизнь имела свои особенности и свою красоту. И теперь рвались нити, меня с ней связывающие.

Я все делал, что требовалось, но еще до меня не доходила реальность приготовлений, реальность отъезда, еще я находился в ритме партизанской жизни и о счастье встречи с Галочкой старался даже не думать. Слишком свыкся я с мыслью, что вернуться невозможно, привычка быть готовым не остаться живым легко не уходит, с ней легче было находиться здесь, и сейчас инстинкт подсказывал не загадывать вперед.

* * *

Нужно было идти в Старинку сообщить Николаю Гутиеву о радиограмме. Но сейчас я ехал с подводой, идущей в Остров, мне хотелось попрощаться с ребятами из отряда Малкина и с Марией. После истории, которая произошла у нее зимой с Н. и он сказал мне о случившемся, я даже рад был, что уеду и не будет двойственности. Да и Марии так легче, если не будет меня здесь, свою неверность она прикроет моим отъездом. Я жалел Марию, и не было чувства, что можно легко сказать «прощай» и уехать; но я не мог не понимать, что этот отъезд разрубит узел всех отношений, моих, Н. и ее. До сих пор меня поражает, что никто из моих товарищей по бригаде ни тогда, ни позднее не захотел мне рассказать о предательстве Н. Они понимали, что мы поссоримся, и не хотели, чтобы мы поссорились, оберегая меня, оберегая нашу с Н. дружбу.

Часовой показал мне хату, где жила Мария. Зашел. Она обрадовалась, но какой-то словесной радостью; потом опечалилась, узнав о моем отъезде, но тоже очень сдержанной грустью. В дверь постучали. Вошел Володя, командир взвода из отряда Малкина, ладный, крепкий парень. Я понял, что он узнал о моем приходе, и зашел специально. Сели за стол. Появилась бутыль первача, хозяйка вынула из печи сковороду с жареной картошкой. Налили по стопке, и Володя поднял тост за счастливый перелет. Чувства ревности он не вызывал у меня, я был рад, что Мария оставалась не одна, что ее опекает командир, относится к ней по-дружески, как бы понимая все и не осуждая.

В Острове пробыл недолго, увидел Мишу Малкина, Веру Маргевич и Королевича, Валю Матюш, все желали счастья, завидовали, что увижу Москву.

Вера погибнет через несколько дней.

Уже после войны Валя Матюш, подруга Веры, рассказала мне, что Вера в ночь перед своей гибелью видела сон: будто она заходит в озеро все глубже и глубже, уже над ней сомкнулась вода, стало темно и только вверху еле видное солнце пятном, и она услышала голоса и узнала их.

— Так я пошла в темноту, — сказала Вера. — Сегодня меня убьют. — И назвала Вале двоих, голоса которых услышала. (Голоса оказались тех двоих, что погибнут в тот день в бою.)

Это было утром, Вера была очень грустная. А днем она погибла.

В тот долгожданный день бригада Короленко заняла наконец Лепель. Бои были очень жестокие, так как это был наиболее укрепленный гарнизон немцев и полицаев — с дзотами, минными полями и проволочными заграждениями, на вооружении немцев были танки и бронемашины, орудия, полковые минометы, пулеметы. И все-таки партизаны прорвались и заняли Лепель. Все были радостные, ходили по улицам. На площади остановилась группа партизан, разговаривали о бое… и вдруг Вера тихо упала. Как подкошенная. Никто даже не слышал выстрела.