Книга День независимости - Ричард Форд

– Увидимся завтра.

Ну что же, дело сделано.

Автомобильная сигнализация смолкает также неожиданно, как заработала, и возвращается утреннее безмолвие. (О настоящем ограблении сигнализация почти никогда не свидетельствует.) На другом конце моего квартала ребятня толчется вокруг чего-то похожего на красную банку из-под кофе, установленную ими в середине улицы. Тут и сомневаться нечего, они задумали ранний утренний взрыв, который напомнит местным жителям, что сегодня праздник. Фейерверки в Хаддаме, разумеется, запрещены, и, как только грянет взрыв, в квартале появится медленно ползущая патрульная машина с полицейским, который станет расспрашивать нас – слышали мы что-нибудь или, может быть, заметили стрелявших либо вооруженных людей? Я дважды увидел, как Мирлен Биверс проплывала за своей сетчатой дверью со своими ходунками. Меня она сегодня не замечает, все ее настороженное внимание обращено на чернокожих мальчишек, один из которых облачен в яркий костюм Дяди Сэма и несомненно будет попозже участвовать в параде (если не угодит прежде за решетку). Маркэмами пока что и не пахнет, как, если на то пошло, и Мак-Леодами, к которым у меня тоже имеется дельце.

Появившись здесь в восемь, я подстриг ручной газонокосилкой (прилагаемой к дому) выгоревшую траву маленького переднего дворика, полил ее (а заодно и металлическую облицовку стен) из шланга, подрезал иссохшие побеги гортензии, таволги и роз, оттащил обрезки в проулок за домом, поднял окна и распахнул двери, переднюю и заднюю, чтобы проветрить комнаты. Затем подмел крыльцо и ведущую к нему дорожку, открыл и закрыл все водопроводные краны, спустил в унитазе воду, обмел шваброй потолочные углы, избавив их от паутины, и под конец выдернул из земли табличку «СДАЕТСЯ» и засунул ее в багажник машины, дабы свести на нет ощущение вынужденного переезда, которое наверняка возникнет у Маркэмов.

Как и всегда, показывая свой дом, я испытываю этакую плоскостопую неловкость (даром что после отъезда Харрисов показывал его уже несколько раз). Комнаты почему-то кажутся мне слишком большими (или маленькими), слишком скучными и безнадежными, уже исчерпавшими себя и ничего нового не обещающими, как будто по-настоящему оживить этот дом я мог бы, лишь переехав сюда сам, позволив моим пожиткам и положительному настрою сделать его воистину уютным. Не исключено, конечно, что это всего лишь компенсаторная реакция на некий дурной «поворот событий», жертвой которого может стать будущий съемщик, поскольку я, строго говоря, чувствую, что дом нравится мне точно так же, как в день, когда я купил его – вместе с домом Мак-Леодов. (Я видел, как в окне последнего дрогнула занавеска, однако никакого лица за нею не обнаружилось. Кто-то наблюдает за мной, кто-то, не желающий радостно расстаться с арендной платой.) Мне нравится чистая, опрятная, непритязательная адекватность дома, его солидная правильность, дополненная вентиляционными отверстиями под свесами крыши, новыми коваными перилами крыльца и водосливами, которые препятствуют во время январских оттепелей возникновению ледяных заторов и протечек. Будь я съемщиком, он стал бы домом моей мечты: крепкий, аккуратный, удобный. Бестревожный.

Я читаю в трентоновской «Таймс» новости выходных дней, по преимуществу не радостные. Некто в Провиденсе решил заглянуть в дуло фейерверкной пушки, выбрав для этого не самый подходящий момент, и лишился жизни. В удаленных один от другого уголках страны два человека убиты стрелами арбалетов (оба во время пикника). Имеет место «эпидемия» поджогов, хотя несчастий на морских катерах случилось меньше, чем можно было ожидать. Я обнаружил даже заметку об убийстве, с которым столкнулся три ночи назад: отдыхающие действительно были из Юты; они направлялись к Кейпу; муж был зарезан; подозреваемым в убийстве было пятнадцать лет – как моему сыну, – а происходили они из Бриджпорта. Имена не приводились – меня ограждали от случившегося, пусть переживают родственники.

Что до более привычной и легкой стороны жизни, «Бич Бойз» дают один-единственный концерт на стадионе Балли, продажа флагштоков снова резко пошла вверх, рысистые бега отмечают день своего рождения (150 лет), а бригада трансплантаторов почек (пять человек и черный лабрадор) в настоящее время переплывает «Канал», преодолевая предсказуемые препятствия: нефтяные пятна, медуз и, собственно говоря, двадцать одну милю водного пространства (почек они с собой, однако ж, не взяли).

Впрочем, есть и по-настоящему интересные новости. Первая – о вчерашней демонстрации у «Бейсбольного зала славы», которая помешала мне и Полу попасть в него и направила к тому, что припасла для нас судьба. Оказывается, демонстранты, которые на целый существенный для нас час преградили людям доступ к «Залу», выступали в поддержку игрока «Янки» сороковых годов, который заслужил (по их мнению) место в «Зале», табличку и бюст, но, с точки зрения браминов спортивной журналистики, был пустым местом и забвению предан заслуженно. (Я принимаю сторону протестовавших, исходя из принципа «Да кого это колышет?».)

Однако интерес еще более экзотический представляет «хаддамская история»: бригада дорожных рабочих нашла цельный человеческий скелет – как сообщает «Таймс», в пятницу, в девять утра (Кливленд-стрит, сотый квартал), – когда экскаватор копал канаву для новой канализационной трубы, оплаченной займом на «улучшение быта». Подробности скудны, поскольку экскаваторщик плохо владеет английским, однако в статье приводятся рассуждения городского историка насчет того, что останки могут быть «очень древними – по меркам Хаддама», хотя имеется и другое мнение: кости могли принадлежать «чернокожей служанке», пропавшей без вести сто лет назад, когда на месте этого квартала располагалась молочная ферма. Согласно еще одной теории, это кости итальянского рабочего, «закопанного живьем» в двадцатых, когда город перестраивали заново. Местные жители уже прозвали их, наполовину в шутку, Homo haddamus pithecanthropus, а группа антропологов из «Фарлей-Диккинсона» собирается обследовать находку. Пока же останки хранятся в морге. Лучше поздно, считаем мы, – и не расстаемся с надеждой.

Когда я вчера вернулся домой – в одиннадцать вечера, – добравшись до него за четыре часа сквозь странное индиговое свечение переходящего в ночь дня, залившее тихие улицы города (во многих домах еще горел свет), меня ожидало сообщение от Энн: операция Пола прошла «о’кей», можно надеяться на лучшее, хотя к пятидесяти он, вероятно, обзаведется глаукомой, а очки ему понадобятся еще раньше. Во всяком случае, сейчас он «с удобством отдыхает», я же могу в любое время позвонить ей в 203-й номер «Шотландской харчевни» Хэмдена (более близкие к больнице места заполнены праздничными странниками).

– Было даже смешно, почти, – сонным голосом сказала лежавшая, я полагаю, в постели Энн. – Очнувшись, он лепетал и лепетал о «Бейсбольном зале славы». Об экспонатах, которые там увидел, но… по-моему, о каких-то статуях. Так? Уверял, что прекрасно провел время. Я спросила, как там понравилось тебе, он ответил, что ты пойти с ним не смог. Что у тебя было назначено свидание с кем-то. Вот так… ко всему непременно примешивается что-нибудь смешное.

Томный голос Энн напоминает мне о последней, восьмилетней давности, поре нашего супружества, когда мы, лишь наполовину проснувшись среди ночи (и только в такое время), любили друг дружку, наполовину сознавая происходящее, наполовину веря, что имеем дело с кем-то другим, исполняя любовный акт наполовину ритуально, наполовину вслепую – телесно и только телесно; продолжался он всякий раз недолго, а какой-то особой или даже достойной страстностью не отличался, настолько заторможены мы были тоской и страхом. (Ральф умер совсем недавно.)