Книга Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина де Жирарден

Об этой странной системе госпожи Кампан мы узнали от ее прославленной ученицы герцогини де Сен-Лё, которая любезно посвятила нас во все детали; мы не раз вместе смеялись над ними. Когда в замок Арененберг случалось нагрянуть неожиданным гостям, герцогиня восклицала: «Все мои планы нарушены; я-то собиралась поговорить о философии, а теперь придется обратиться к литературе и путешествиям». Что в переводе означало: за обедом будет десять человек. Увы! сегодня эта тонкая шутка навевает одну лишь печаль[614].

К счастью, приготовления такого рода совершенно не нужны людям, которые владеют искусством беседы; они настолько доверяют собственному уму, что не чувствуют потребности упражнять его заблаговременно. Вот отчего мы так нежно любим людей выдающихся: поскольку ум у них острый, они никогда не считают нужным остроумничать.

Между тем, объясняя вам, как беседуют посетители наших салонов, мы забыли рассказать, о чем они беседуют… Ничего не поделаешь! мы прощаемся с вами и спешим покинуть Париж, ибо жара здесь последние три дня стоит совершенно невыносимая.

29 сентября 1844 г.

Париж, превратившийся в маленький немецкий городок

Мы возвратились в Париж после трехмесячного отсутствия — и не узнали его. Вообразите маленький немецкий городок — спокойный и степенный, населенный людьми добропорядочными, рассудительными и праздными. Куда делись оживление и шум? Куда пропали суетливые человечки с зеленоватым цветом лица и красными руками, шныряющие по улицам и разговаривающие сами с собой? куда делись высокие тощие женщины со свирепым видом и завистливым взглядом, глядящие на каждую встречную как на неприятельницу или жертву? куда исчезли приметы деятельной жизни и напряженного труда? всех их сменили на парижских улицах добродушные толстяки с румяными щеками и простодушной улыбкой, которые прогуливаются молча, неторопливо и беспечно, и всем своим видом, кажется, говорят: «Я гуляю для собственного удовольствия; никто меня не ждет, я никуда не спешу», и красивые нарядно одетые женщины, которые не выставляют свой убор напоказ и с терпеливым любопытством разглядывают дома, деревья и экипажи. По всему понятно, что это иностранки. Француженке, если она одета нарядно, нет никакого дела до того, что происходит вокруг; она не смотрит на встречных и заботится только об одном: смотрят ли встречные на нее… Рано или поздно итальянское словечко, испанское восклицание, английское yes или немецкое ja выдают, из какой европейской страны прибыли к нам эти прекрасные незнакомки, — о чем, впрочем, мы уже догадывались, ибо осанка и походка ничуть не менее красноречивы, чем слова. Таковы новые обитатели Парижа, — независимые путешественники, которые странствуют ради забавы, никуда не торопятся и выбирают для посещения прославленной столицы удобный момент — тот, когда постоянные жители ее покинули; так туристы предпочитают осматривать знаменитый замок в тот день, когда владельцев нет дома.

Если вам все-таки попадется на глаза элегантная парижанка, вас поразят ее бледность и томность; молодой женщине неможется, она либо на сносях, либо только что родила; если же — что еще менее вероятно — вы встретите парижанку, которая не страдает ни от какой болезни, будьте уверены, что она носит глубокий траур и пребывает в большой печали: странная вещь, удивительная вещь: три месяца назад все эти причудницы тоже носили глубокий траур, но весело разъезжали в колясках и хохотали, как безумные. Вы осведомлялись у них, по кому они носят траур так долго и с таким удовольствием, и слышали в ответ: «Это траур по привычке». Понятно, что нынешний печальный траур кажется вам вещью довольно странной и не перестает вас удивлять. Что же до наших элегантных парижан, завидев одного из них в толпе мирных чужестранцев, вы тотчас в тревоге устремляетесь к нему; он делает тщетные попытки добраться до вас, но увы, он больше не ходит вприпрыжку, напевая новую польку, он хромает и стенает: то ли оттого, что в первый день скачек свалился в канаву, то ли оттого, что недавно вернулся из Неаполя, где его укусил скорпион (истинное происшествие!); он спешит рассказать вам о своих злоключениях и тем извинить свое присутствие в Париже, ибо приличному человеку в это время года в столице делать нечего. В самом деле, сейчас в Париже остались одни жертвы. Вообразите только эту роковую метаморфозу: неугомонный город, который в одночасье покинули все местные буяны, все депутаты, адвокаты, журналисты, «синие чулки» и кокетки; громадный театр, который лишился разом оркестрантов, актеров и актрис; родину тщеславия, где не осталось ни одного честолюбца; вообразите только Париж, по улицам которого расхаживают люди, не имеющие ни ожиданий, ни притязаний, которые не стремятся ни ослепить, ни оглушить, ни унизить, ни обмануть! Зрелище чудесное и непостижимое, великое в своей простоте, выдающееся в своей наивности и потому исполненное прелести. Ни на бульварах, ни на улицах не заметно никакой суеты, экипажи ездят совершенно свободно, пешеходы шествуют, а не бегают; осенние парижане — существа непритязательные; в столице не осталось никого, кроме молодых приказчиков, получающих скромное жалованье, которого недостает на оплату сельских радостей; кроме старых кассиров, вечных пленников большого города, забывших о существовании ручьев, лугов и долин и помнящих из всех даров природы лишь один-единственный — табак; кроме старух, живущих на ренту, согбенных под тяжестью лет и бесформенных темно-синих капотов и накопивших ровно столько денег, сколько хватает на содержание старой служанки, которая помогает хозяйке дотащиться до гостеприимной скамейки в парке, освещенной лучами осеннего солнца; кроме юных вдов и осиротевших девиц, которым блестящее образование служит источником заработка и которые, дав последний урок и распростившись с последней ученицей, скрепя сердце наслаждаются разорительным бездельем. Не в силах пройти мимо цветочного рынка, они покупают букетик фиалок, пучок гелиотропов, горшочек с ромашками! Это дорого; но ведь наступили каникулы[615]— надо же побаловать себя.

Торговки в лавках ведут светский образ жизни: придя к ним за покупками, вы сразу почувствуете собственную неделикатность. В их глазах вы прочтете изумление и немой упрек. И не вздумайте, сударыни, пытаться что-нибудь купить в эту переходную пору, когда элегантный мир пребывает в спячке… Ленты из тафты? — Все вышли. — Ленты из атласа? — Еще не прибыли. Знаменитые магазины могут предложить только грубую синель красного, зеленого или оранжевого цвета, годную для украшения непритязательных чепцов простодушных иностранок […]

О салонах не стоит и говорить; они закрыты; разве что две-три дамы, только что восставшие с одра болезни, собирают у себя нескольких друзей. Визиты наносятся по-домашнему, без затей! Скромный капот, закрытое платье — вот и все, что требуется; тщательно уложенные волосы производят фурор, платье с короткими рукавами вызывает скандал; приходится пускаться в объяснения, ссылаться на чрезвычайные обстоятельства. — «Ах, милочка, к чему такая роскошь?» — «Я обедала у супруги английского посла». — «Тогда другое дело, я бы вам не простила, если бы вы так нарядились ради меня». В самом деле, в это время года простить роскошный наряд нелегко: ведь хорошо одетая дама спугнет других посетительниц, которые приходят пешком, по-соседски, в утреннем туалете и почтительно ретируются при виде туалета более тщательного. А между тем гости редки, за ними охотятся, их приманивают. Каждый визитер на вес золота; отъезд хотя бы одного человека — настоящая драма, но зато возвращение хотя бы одного завсегдатая — праздник. Возвратившиеся всегда так любезны, у них наготове столько великолепных историй, столько свежих известий, столь лакомых сплетен! Они делятся ими мимоходом по дороге из одного замка в другой. В Париже они проводят всего несколько часов — ровно столько, сколько нужно для того, чтобы рассказать милый скандальный анекдот, прелестную гнусную выдумку, невинную злобную гадость; а уж дальше те из слушателей, кто остаются в Париже, переносят новость из дома в дом, из квартала в квартал, а те, кто уезжают из Парижа, перевозят ее из замка в замок, из города в город, так что, когда зимнею порой герои и героини этих летних поэм, этих импровизаций, сочиненных анонимными труверами, возвращаются в Париж, они с величайшим изумлением узнают о своих собственных бурных похождениях. Госпожа Т… обнаруживает, что была страстно влюблена в господина Икс…, которого никогда в жизни не видела; мадемуазель де З… выясняет, что в Баньере вышла замуж за некоего англичанина, а в Бадене — за некоего немца, и сделалась то ли леди, то ли баронессой. Господин де Р… с неменьшим удивлением узнает, что вот уже три месяца путешествует в обществе чудовищного «синего чулка» — дамы, не вызывающей у него ничего, кроме ненависти. Все они возмущаются, негодуют, возражают… Ладно-ладно, — отвечают им, — нечего было модничать, строить из себя элегантных господ, разъезжать по водам и курортам; оставались бы в Париже, как мы, простые буржуа, — никто бы про вас и слова не сказал. Вы что же, полагали, что в нашем царстве элегантности можно быть элегантным безнаказанно?.. Заблуждение, грубейшее заблуждение! Во Франции вам скорее простят гений, чем элегантность. Вот почему увеселительные поездки на воды вызывают такую зависть; случается, что отъезд на месяц ссорит старых друзей на всю жизнь; известия о подобных поездках всегда сопровождаются горькими сарказмами: «Жеслены, говорят, отбыли в Швейцарию». — «Видно, денег куры не клюют», — тотчас отзывается какой-то доброжелатель. «Госпожа Фурнье с дочкой едет в Дьепп». — «Давно пора, малышка совсем пожелтела», — комментирует другой. Так-то вот наши лучшие друзья относятся к увеселениям, милым для нашего сердца. Должно быть, скучать вовсе не так приятно, как уверяют пуритане и пуританки, проповедники величавой угрюмости. Будь скука забавна, они меньше завидовали бы тем людям, которые развлекаются в свое удовольствие. Их зависть — род признания; пусть возьмут это себе на заметку и не выказывают своих чувств так явно; лишь в этом случае можно будет без улыбки слушать их велеречивые похвалы скуке. […]