Книга Отец и мать - Александр Донских
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Тонка. Точнее – утончённая».
«Эх вы, гнилые интеллигентики!»
– Этот длинный, как жердь, волосатик чокнутый, что ли, – услышал он однажды за своей спиной.
Повернулся к А и Бэ:
– И остался на трубе. И! Понимаете: и? Кстати, ребята, перспективная тема для поэмы или подборки стихов.
А и Бэ пристально и прицельно взглянули на Леонардо и молча отвернулись от него.
«Презирают! – отчего-то торжествовал Леонардо. – Учуяли во мне врага. А враг – всегда сила».
На Урале промелькнул за окном гранитный обелиск «Азия – Европа».
– Мы в Европе? – спросил очевидно озадаченный и расстроенный Леонардо у одного, у другого пассажира.
– В Европе, – ответили ему. – Конечно, в Европе.
– География, молодой человек, – упрямая вещь.
Он недоверчиво заглянул в глаза одного, другого отвечавшего. Напряжённо и долго смотрел за окно, похоже, что чего-то ожидал. Но за окном никаких, совсем никаких перемен – безлюдные, дремучие уральские леса и взгорья с обвалами и пропастями, затерянные полустанки, петляющие по прилескам тропы и убитые после проливных дождей горбатые грунтовые дороги.
– Что ж, здравствуй, Европа! – вздохнул Леонардо, отходя последним, уже в сумраках, от окна в проходе. – Привет тебе, привет, моя сумасшедшая мечта!
В Москве два дня остановки в ожидании авиарейса и сбора всех членов делегации, прибывавших из разных уголков большой страны. Делегаты оживлены, радостны, нарядны, приветливы, друг с другом знакомятся, раскланиваются, наперебой один другого приглашают в свои гостиничные номера, чтобы – говорили:
– По рюмашке, что ли, за знакомство!
И один другого тянут на прогулки по столице.
Лишь для Леонардо эти два дня обернулись днями терзаний и страхов, уныния и подчас приступа отчаяния: он, единственный из всей делегации, был тотчас по приезде неожиданно вызван в спецклинику МГБ – Министерства государственной безопасности.
– Я же тебе говорил – А и Бэ сообщат куда следует! – сдавленным шипением пророкотал в его ухо Большаков.
– Господи, спаси и сохрани! – взмолился Леонардо.
В клинике его провели в кабинет к психиатру. Попостукивали молоточком по коленям, попощёлкивали пальцами перед глазами, тут, там попощупывали, попросили сесть-встать, лечь-подняться, нагнуться-выпрямиться, постоять на одной ноге, на другой, повторить текст, самому придумать историю на заданную тему. Потом вкрадчиво, но скороговоркой задавали вопросы:
– Вас зовут Леонардо да Винчи?
– Меня зовут Леонардо Константинович Одинцов.
– Вы великий итальянский художник?
– Я рядовой доцент советского вуза.
– Вы любите красное вино?
– Нет.
– Вы любите красных?
Леонардо внезапно на секунду-миг отчего-то промешкал с ответом. Не дожидаясь, – ему тут же:
– Вы любите белое вино?
– Я люблю, люблю!
– Вы любите белых?
– Я люблю, люблю! Я про красных. Про красных! Понимаете? Запишите, пожалуйста: люблю.
– Отвечайте на конкретный вопрос и предельно кратко: вы любите белых?
– Но я не ответил про красных. Точнее, я ответил, но вы не записали.
– Вы любите белых кошек?..
Коловращения, вихри слов; и о красных, и о белых, и о зелёных, и о кошках с собаками его спросили ещё с десяток раз. Наконец, сдавленно тихо, почти поскрёбыванием пальцев по столу:
– Вы свободны.
– Доктор, что скáжите: я нормальный? Я могу ехать со всеми?
– Ответ полýчите от вашего руководства. До свидания.
– Д-до с-свидания.
В груди гаденько, жидко потряхивалось, в коленках немощно подламывалось, когда брёл по пустынным и гулким коридорам на улицу. Он себя презирал: «Струсил. Лебезил. Если даже сподобится попасть в рай – и там не прощу себе!»
Вестей не было все два дня. Делегатов вели на экскурсии, в театры, на концерты – Леонардо плёлся за всеми, но где был, что видел, – не совсем ясно разумел. В мавзолее очнулся – в торжественной траурной зале подземелья увидел Ленина и Сталина, но, почудилось ему, не мёртвыми – спящими. Какая-то женщина тихонько охнула:
– Батюшки святый, – живые!
Уже на Красной площади Леонардо прислушивался к делегатам – они солидно рассуждали, покуривая и щурясь на солнце:
– Устали наши вожди, прилегли на часок-другой. А отдохнут – сызнова примутся за труды праведные. Вот вам крест!
– Известно, Маяковский и партия сказали: Ленин – живее всех живых. Так оно и есть, так тому и быть во веки веков. Хоть и в гробу – а живо-о-ой. Я там даже подумал грешным делом: откроет вдруг глаза и мигнёт мне. Не дрейфь-де, мужик!
– Ленин и Сталин, они оба – самые живые на земле люди.
– Воистину, брат! Дай-кась обниму тебя! Никитка набрехал на Сталина с трибуны своего дуроплясного съезда, да народ-то не оплести за здорово живёшь, не умаслить посулами. Знаем правду-матку!
– Верно гутаришь, товарищ! Давай, что ли, беломорину. Благодарствую, братишка. – Прикуривая, мужчина искоса взглянул на Леонардо, стоявшего в сторонке, но навострившего ухо. – Айда, мужики, пивка хлебнём да покалякаем за жизнь.
«Что, что они говорят?! – колотилось в голове Леонардо. – Живые мертвецы! И те оба, и все мы – мертвецы. А если ещё не мертвецы, то создания с омертвелым духом! Что мы за люди, ну, что мы за люди?!» – вскинулся он лицом к небу, точно бы ища ответа.
С неба одновременно тянулись к Красной площади шёлковые ниточки слепого дождика и золотцеватые лучики высокого солнца. Леонардо неожиданно замер и не опускал лица: дождик ублажающе пощекотывал, а солнце заботливо пригревало. Эти ниточки и лучики сплетались в воздухе и, взаимно друг друга усиливая и насыщая, зажигали повсюду несчётное число радужин, и боковым зрением для Леонардо вся округа виделась необыкновенно прекрасной, чем-то неземным. Брусчатка, мавзолей, рубиновые звёзды Кремля сияли и лучились с грандиозной щедростью. На душу легло и притаилось изумительное чувство покоя. Не хотелось даже шевельнуться, не то чтобы даже куда-либо идти с делегацией. А идти уже нужно было – люди, особенно женщины, заразительно, наперебой говорили о музее, о театре, о выставке.
«Что со мной? – спросил Леонардо глазами у неба. – Что со мной случилось в какие-то доли секунды? Разум обманешь, но душу и сердце свои, говорят, не обмануть никак. Ругаю этих людей и эту землю, недоволен нашей жизнью и судьбой общей, а душа и сердце всё одно любят мир именно таким – разным и малопонятным, ограниченным и необозримым. Что со мной, Боже?»
Ночью на угнетённого неизвестностью и тяжёлыми раздумьями Леонардо наваливался, сгибая и удушая, один страшный, назойливый сон: зримо до осязаемости пригрезилось – Ленин и Сталин встают из гробов своих стеклянных, тянут к нему костлявые руки и говорят с веселинкой, но осклабляясь хищно и жутко:
